Молодая женщина писала что-то на интерактивной доске, ходя туда и обратно, звонко цокая каблучками-шпильками. Половина студентов аудитории внимали каждому ее слову, другая половина не слушала вовсе, предпочитая наслаждаться видом своей прекрасной преподавательницы, но ее внимание привлек только один студент.

— Чему вы усмехаетесь, Авдеев? – наконец не выдержала она, оторвавшись от своей схемы и поворачиваясь лицом к студентам, уперлась холодным взглядом в раздражающий ее объект. Хрупкий голубоглазый блондин с тонкими чертами лица, в окружении своих сокурсников он казался совсем еще ребенком.

— Извините, Марина Александровна, но мне смешно и даже противно наблюдать за тем, как вы всю лекцию оправдываете фашистов, – парень пожал плечами и отложил ручку.

— Во-первых, Авдеев, не фашистов, а нацистов, вы как историк должны знать и понимать разницу, во-вторых, я никого не оправдываю, и, наконец, в-третьих, вы слишком предвзяты для историка, – женщина поджала губы, гневно сверкая глазами.

— А кто не предвзят? Вы? Сильно сомневаюсь, – еще из прошлого общения со своей преподавательницей Авдеев знал, что ее прадед служил в SS, также знал, что она относилась к нему с большой любовью и уважением, он понимал это по тому, как она рассказывала о нем.

— У каждого из нас своя точка зрения, – пожала она плечами.

— И ваша точка зрения позволяет вам оправдывать ИХ? – юноша чувствовал, что закипает.

— Не передергивайте, Авдеев, – фыркнула она, но тут же взяла себя в руки. — Я не оправдываю зверств нацистского режима. Я говорю о том, что и там были просто люди…

— Ой, да перестаньте, Марина Александровна, вы бы защищали и Гитлера, если бы Борман заплатил из золота партии, – на эмоциях выплюнул юноша и тут же осекся, смутившись своей несдержанности.

Марина шокировано замолкла, не зная, что ответить. Аудитория притихла, ожидая развязки.

— Психи, повернутые на идеологии, что тут спорить? – вставил кто-то из только что проснувшихся студентов, дабы разрядить обстановку.

— Очень информативно, Дербаев, – сухо ответила ему какая-то девушка, помогая тому увести тему.

— К твоему сведенью, в Советском Союзе таких тоже было предостаточно, – встрял еще какой-то студентик.

— Интересно, что бы было, если свести Геббельса с главным идеологом Советов?

— Гарантирую, что ничего глобально не поменялось бы, – фыркнул один из лучших студентов курса.

— Вернер, заглохни. Мы в курсе, что ты мало того, что немец, так еще и нацист, – бросил ему Авдеев.

Евгения Вернера все подкалывали на тему его происхождения, так что он не особо отреагировал, лишь лениво бросил:

— Указывая на мое происхождение, свою нацистско-арийскую кровь показываешь ты.

— Что ты сказал?!! – взорвался блондин, порываясь набить сокурснику морду, но ребята, сидящие по обе стороны от него, удержали юношу от этого опрометчивого поступка.

— Прекратите! – повысила голос историк, понимая, что еще немного, и произойдет взрыв. – Авдеев, если вам так противно слушать мою лекцию, можете покинуть аудиторию. Я вас не держу.

Кинув на молодую женщину взбешенный взгляд, парень судорожно вздохнул, подхватил свою сумку и быстро покинул помещение.

Утро не задалось, и Авдеев благодарил всех святых, что эта лекция была последней. Он был уверен в своей правоте, но Вернер его просто взбесил.

Придя домой, он кинул сумку на диван и темнее тучи прошагал мимо матери.

— Ариа, что случилось? – женщина была одновременно удивлена и расстроена, ее сын редко прибывал в таком состоянии.

— Не называй меня так! – довольно грубо огрызнулся парень и скрылся в ванной, успев услышать перед тем, как включил воду, тихие слова матери:

— Ну что сказать? Один раз Авдеев, навсегда Авдеев…

Сделав напор воды посильнее, парень сунул голову под струю, пытаясь прийти в себя. По сравнению с тем, как задевали его слова матери, Вернер был комариным укусом – да, зудит, раздражает, но если не чесать до крови, то вполне терпимо и проходит само. Но мама… Она резала его без ножа, даже не замечая этого. Впрочем, отец поступал точно так же.

Выключив воду, юноша посмотрел на свое отражение в зеркале, не обращая внимания на капающую с волос воду. Из зеркала на него смотрел красивый изящный блондин с невероятно-голубыми глазами, нежной бледной, почти фарфорового цвета, кожей. Ариан криво усмехнулся. Практически истинный ариец по крови, имеющий в роду много поколений чистокровных немцев и прадеда-эсэсовца. Как его мать умудрилась выйти замуж за русского патриота-антифашиста, он до сих пор не знал. Но поскольку он с самого детства получал отцовское воспитание, в которое мать старалась не лезть... Смесь, надо сказать, получилась бурная.

Вытерев голову, Ариан вышел из ванной и тут же услышал окончание родительского спора:

— Коммунист!

— Фашистка!

Вот и поговорили родители.

— Почему разразилась третья мировая между Страной Советов и Тысячелетним Рейхом? – с усмешкой поинтересовался парень, пройдя на кухню.

Такая ситуация была типична в этом доме, и Ариан уже устал с этим бороться.

— Как всегда не поделили кусочек Европы, – Марта пожала плечами, накрывая на стол.

— Не можете решить, вклад в туристическую часть бюджета какой страны сделать этим летом? – Авдеев-младший устроился на стуле, ожидая свою трапезу: первое, второе и десерт.

— Нет, не могли решить, поедешь ли ты с этой немкой Рихтер в Калининград, – ответил ему отец, также садясь за стол.

— А меня спросить не надо? – вяло поинтересовался парень, сразу поняв, что от него мало что зависит. – И кстати, почему я об этой поездке ничего не знаю?

— А что тебя спрашивать-то? – гоготнул отец, принимаясь за суп.

Мать же Ариана вздохнула, покачав головой и пытаясь отвесить мужу подзатыльник, тот, впрочем, привычно увернулся.

— Марина Александровна сказала, что сообщила всем после занятий, когда ты уже ушел, – сказала женщина, наконец, тоже садясь за стол.

— Ну и в чем проблема? – Ариан постарался скрыть напряжение, хоть и понимал, что Рихтер вряд ли бы стала жаловаться на него матери. Он не школьник, а она не классный руководитель, чтобы втягивать в это родителей.

— Да некоторые коммунисты решили поиграть в КГБ и оградить тебя, хорошего, от врагов народа немецкого происхождения: Рихтер, Вернера, Вальтер… — мать семейства возвела глаза к потолку, ткнув мужа пальцем в бок.

— А что, Гестапо против? – мужчина вновь засмеялся.

Ариан лишь покачал головой и продолжил трапезу. Эти люди были неисправимы, впрочем, это не мешало ему любить их.

Да, он любил их, как всякий ребенок любит своих родителей, именно таких, в вечной конфронтации и взаимных подколах, порой довольно болезненных, но они не могли по-другому, впрочем, как не могли и друг без друга. Но если они на свои конфликты не обращали внимания и сводили все к шутке, то Ариан воспринимал все довольно остро и совсем по-детски принимал на свой счет. Порой у юноши складывалось впечатление, что это он и есть яблоко раздора, пусть со стороны это было и незаметно.

Марта и Константин были совершенно разными людьми, и Ариану оставалось только удивляться, как они вообще умудрились пожениться. У них было разное мировоззрение, разные интересы и, естественно, разный взгляд на воспитание сына, поэтому Ариан с самого детства был знаком с такими проблемами, как внутренние противоречия.

Когда Авдеев-младший подрос, он принял сторону своего отца. Разделил его виденье этого мира, хотя и с матерью в открытую конфронтацию никогда не вступал, признавая некое зерно здравого смысла и в ее словах.

Это именно по ее настоянию он пошел учиться на историка, когда у него стоял выбор, на кого поступать, на филолога или на историка. Наверное, он согласился потому, что хотел наконец сформировать свою точку зрения на некоторые конфликтные моменты в истории, хотя бы только своей семьи. Ему необходимо было взглянуть на ситуацию непредвзято, но, как показала ситуация на лекции Марины Рихтер, воспитание отца было слишком сильно.

По-хорошему, ему надо было извиниться перед преподавательницей, но только за то завуалированное оскорбление в продажности, но ни в коем случае не за свою точку зрения. Здесь он был полностью уверен в своей правоте.

* * *

На следующий день с самого утра лил дождь, и притом такой, что не проехать не пройти. В прямом смысле. Дороги размыло, и город встал.

Студенты и преподаватели, добравшиеся в этот день до университета, были похожи на мокрых мышей. И даже всегда безупречная Марина Рихтер довольно долго поправляла макияж и прическу после своего появления на работе. По крайней мере, именно этим успокаивали друг друга однокурсницы Ариана. Впрочем, особо к девушкам Авдеев не прислушивался, повторяя свой конспект. О Рихтер думать ему не хотелось вовсе, потому что сразу же появлялось неприятное, свербящее чувство вины за то, что он незаслуженно оскорбил очень хорошего и доброго человека.

Марину Рихтер он знал, наверное, лет с двенадцати, когда она помогала ему с изучением истории. Она, кстати, с того времени не особо изменилась, ни внешне, ни по характеру. А ведь раньше у них не было таких трений, видимо, потому, что в 5–7 классах не проходят историю ХХ века, очень серьезно рассматривая ее со всех сторон.

Цоканье ее каблучков заставило его поднять взгляд от конспекта. Она, как всегда идеальная, шла мимо, а следом за ней шагал Вернер, неся какие-то папки.

Они вместе вошли в кабинет, и через минуту Вернер вышел оттуда один, рассеянно запустив пальцы в волосы.

— Тебе только идиотской улыбки не хватает, – не удержался Ариан от колкости.

Весь курс знал, что Женя влюблен в Марину Александровну. Она, впрочем, тоже знала, но предпочитала корректно этого не замечать.

— А чему тут улыбаться? – Евгений пожал Авдееву руку в знак приветствия. Как обычно, их вчерашние перипетии были забыты уже через несколько часов. – Лично мне уже тошно.

— К чему этот трагизм? – Ариан усмехнулся. – Убери его. Тебе не идет.

Парень в ответ картинно взвел глаза к потолку, как бы говоря, что друг ничего не понимает. Вообще.

— Да ладно тебе, Евгений, – Авдеев намеренно назвал Вернера полным именем, одновременно и смягчая ситуацию, и иронизируя над ней. – Скоро поездка в Калининград, ну чем не повод признаться?

Вернер фыркнул:

— Я-то Евгений, а вот ей явно не мешало бы переименоваться в Татьяну.

— Что? – Ариан приподнял бровь.

— Я вас люблю, к чему лукавить? Но я другому отдана, и буду век ему верна… – молодой человек смотрел в окно, оперевшись локтями о подоконник, и Ариан про себя почему-то отметил, что для завершенности трагичного образа безответной любви Вернеру не хватало только полуистлевшей сигареты.

— Странно, я всегда думал, что она не замужем. Ну, в смысле, что у нее вообще никого нет, – заметил Авдеев, закрывая свой конспект и вместе с другом идя к нужной аудитории. Пара начиналась через несколько минут.

— А у нее никого и нет, – Вернер пожал плечами, поднимаясь по лестнице. – Но, видимо, она очень любит того человека. Не знаю, правда, то ли они просто не вместе, то ли она решила пребывать в вечном трауре по нему.

— Или все гораздо проще, и она просто не хочет связываться со своим студентом, – предложил Ариан еще один вариант.

— Спасибо, утешил, – достаточно резко отозвался Женя, на что его друг примирительно поднял ладони в воздух.

— Конечно, утешил. Так у тебя хоть какие-то шансы есть, в отличие от первых двух вариантов. Доучишься, и все будет окей. Она за это время уже перестанет быть такой привлекательной, ты ее разлюбишь, втрескаешься в какую-нибудь девицу, да вон хотя бы в Машку Вальтер. А что? Тоже немка, и будете вы с ней жить и маленьких немчиков воспитывать.

— Ты такой добрый, я не могу! – возмутился Вернер, тем не менее, едва сдерживая улыбку.

— Какой есть, — Авдеев с улыбкой пожал плечами и приземлился на свое место в аудитории, провожая друга взглядом. Он, как обычно, сел на ряд выше. Вошедшая вскоре Маша села на тот же ряд, что и Ариан, но несколько дальше от него.

На учебе они предпочитали находиться на приличном расстоянии, чтобы слушать преподавателей, а не друг друга.

Пары в этот день были до осточертения скучные. Или же это просто дождь так действовал на несчастных студентов и еще более несчастных преподавателей, которые тщетно пытались втемяшить в пустые головы своих учеников хоть что-то, но все знания выталкивали туман и дрема. Это состояние окутало весь университет. Казалось, еще немного, и начнут зевать уже и сами профессора, но до этого, к счастью, не дошло. Даже Ариану после такого дня казалось, что он уснет по дороге домой, но тут произошло то, что заставило его проснуться. Последней парой была лекция у Рихтер, и на нее Ариан шел, как на казнь, но Марина Александровна не высказала своего недовольства ни словом, ни жестом, ни взглядом. Положив на стол кейс, женщина открыла его и попросила студентов подойти. Кто-то нервно хихикнул про компромат, те, кто подошел первыми, присвистнули. Ариан, протиснувшись между Андреем и Викой, задался только одним вопросом: где Рихтер его взяла? В кейсе был наградной пистолет SS, инкрустированный золотом.

— Офигеть, — выдохнул Саша Маринин. – Я где-то слышал, что у него даже ствол инкрустирован настоящим золотом, а не просто покрыт сверху позолотой.

— Так и есть, — подтвердила преподавательница, чуть кивнув.

— То есть, стрелять из него невозможно, ведь металл очень мягкий, — сделала вывод Маша.

— Почему же, — подал голос Ариан, скользя взглядом по оружию, которое было таким завораживающим, — он может совершить выстрел, но только один. И, как правило, это был выстрел себе в голову.

Оторвавшись наконец от созерцания оружия, парнишка посмотрел на Рихтер, и та кивнула, подтверждая его слова. Ариану показалось, чуть печально, словно она была свидетелем чему-то подобному. Но разве такое возможно? Авдеев вновь перевел взгляд на оружие. Каков шанс, что именно из такого застрелился когда-то его прадед? Каков шанс, что он застрелился, а его не застрелили без суда и следствия? Но тогда почему семье ничего не сообщили? Ведь в Германии тоже не особо жаловали семьи предателей. А если и застрелился, то из-за чего? Вопрос за вопросом, они вереницей выстраивались в голове Ариана, и ни на один не было ответа. Хотя сам Авдеев пытался найти ответы, как и мама и бабушка. Ездил вместе с мамой в Германию, в архивах перелопатил тонну макулатуры, но все было тщетно. Кристена Ноймана словно никогда не существовало. Точнее, он существовал, и только. Даты рождения и смерти, и ничего кроме. Складывалось впечатление, что кто-то после его тщательно подчищал всю документацию. Мама тогда пошутила, что Кристен, похоже, был не иначе как главой мирового правительства, на что Ариан подумал, что, возможно, Кристен был кем-нибудь покруче.

Из своих размышлений Авдеев вынырнул только в холле университета, когда собирался выйти на улицу. За спиной послышалось знакомое цоканье каблучков.

— Авдеев! – Марина нагнала его как раз у главного входа. – Можно вас на пару слов? Это не займет больше минуты.

Обернувшись, Ариан кивнул, смотря на женщину.

— Что-то случилось, Марина Александровна? — спросил он, чувствуя себя несколько неуютно.

— Нет-нет, все в порядке, – Рихтер чуть улыбнулась, и от этой улыбки Авдееву почему-то сразу стало легче, но через мгновение он вновь напрягся, – вчера во время лекции я не смогла донести до вас, что…

— Марина Александровна, — начал было Ариан, перебив преподавательницу, но та прервала его.

— Нет. Ариан, выслушайте меня, – довольно резко произнесла она, но, убедившись, что перебивать ее не собираются, мягко продолжила. — Вчера во время лекции я не смогла донести до вас, что люди есть люди вне зависимости от политических режимов, конфессий и того, что происходит вокруг. И люди бывают разные. Чтобы вы не обвиняли меня в голословности, вот, – женщина протянула парню небольшой прямоугольный сверток. – Это личный дневник одного из офицеров SS. К сожалению, он на немецком, но, учитывая ваше владение языком, я думаю, это не станет для вас проблемой.

— Спасибо… Марина Александровна, – растерянно произнес Ариан, беря сверток в руки и не зная, как реагировать. Для него, как для историка, это все равно, что философский камень для алхимика. История не в сухих отчетах и документах, но в мыслях жившего некогда человека.

Заметив реакцию юноши, Марина улыбнулась шире.

— Изучайте, молодой человек. Вернете, как только закончите, – женщина прошла мимо студента, но в дверях остановилась и тихо заметила: – Я надеюсь, этот дневник раскроет вам историю немного с другой стороны.

Ариан посмотрел вслед женщине, аккуратно убрал дневник в сумку и также выскользнул на улицу. По-прежнему лил дождь.

Дождь лил еще несколько дней подряд, когда по вечерам, уединившись в своей комнате, Авдеев с каким-то священным трепетом изучал записи в дневнике, настроченные красивым, почти каллиграфическим почерком.

Обладатель дневника, видимо, начал вести дневники задолго до первых записей именно в этой книжке. Изучая дневники многих людей, Ариан заметил одну маленькую, но важную закономерность – первые записи в первом в жизни личном дневнике. Они зажатые, немного неуклюжие, словно дневник — это собеседник, едва знакомый вам человек, которому вы должны поведать все свои сокровенные тайны, и вам неуютно. Но чем больше и дольше вы с ним общаетесь, тем сильнее вы ему доверяете и чувствуете себя более комфортно в его обществе, а значит, вы можете говорить то, что думаете, и при этом вам не составляет никакого труда правильно формулировать свои мысли.

Так вот, в этом дневнике с самых первых записей были красивые и четко сформулированные мысли, хотя человек этот рассказывал о довольно личных и интимных вещах.

Он рассказывал о своей молодой жене, о том, что она на последних месяцах беременности, и у нее очень слабое здоровье, а он слишком далеко от нее и не может поддержать любимую.

Нет, он не признавался ей в любви через предложение, но эта щемящая нежность пронизывала каждую запись, если он говорил о ней. Для Ариана это было несколько странно, то ли потому, что он сам никогда так не любил, то ли у него просто не вязался образ офицера SS с тем, что он видел на страницах дневника то, что представало перед его внутренним взором.

Чего добивалась Рихтер, отдавая студенту дневник эсэсовца? Вряд ли того, чтобы доказать ему, что нацисты были правы, она всегда признавала их зверства и не пыталась их обелить, да и хозяин дневника пока не говорил об идеологии. Может, и правда пыталась донести до него мысль о том, что люди есть люди, во все времена и в любой ситуации. Что все они разные: кто-то человек, просто кто-то рискнул остаться верным себе, а кто-то был вынужден подчиниться, не желая ставить под удар любимых; кто-то зверь, которому всласть кровь и жестокость, и он с упоением выполняет приказ «фас!»; а кто-то и бездушная машина, верно служащая системе и хладнокровно исполняющая приказы. Пока Авдеев и сам не понял, чего она хотела и что он сам обо всем этом думает. Только вот он снова задавался вопросом: если люди есть люди, и люди разные, то каким же человеком был его прадед?

Каждый день младший Авдеев допоздна засиживался за этими записями, потому что к профессиональному историческому интересу примешался еще интерес чисто человеческий. Это как читать очень интересный роман, от которого невозможно оторваться. Это затягивает, и хочется узнать, что же будет дальше.

В первый солнечный денечек, который выдался аккурат на выходные, Авдеев понял, что больше не в силах сидеть дома. Прихватив с собой дневник эсэсовца, юноша направился в парк, но, несмотря на солнце, ветер был довольно холодный и, спасаясь от оного, Ариан был вынужден завернуть в ближайшее кафе, где он увидел сидящего за столиком Вернера. И Женя не нашел причин отказать другу приземлиться за его столик.

Они как раз допивали мятный чай, обсуждая последнюю лекцию Рихтер, когда их внимание привлекли возгласы снаружи. По лужам шагали две девицы лет пятнадцати и, хохоча, выкрикивали: «Хайль Гитлер!».

Авдеев неприязненно поморщился. В их городе, конечно, было достаточно неонацистов, но эти две курицы били все рекорды. Хотелось подойти к ним, взять каждую за волосы и, уложив на лавку, высечь розгами.

Ариан никогда не понимал мотивов этих безмозглых девиц. Они ведь ничего не знали! Вообще ничего, о тех, с кем они себя соотносят. Да и вообще, сами нацисты никогда не простили бы того оскорбления идеологии, что наносили своими действиями их современные последователи. Да и какие из них нацисты? Так, шпана, страдающая от недостатка мозгов и избытка свободного времени.

Но есть фигуры куда более серьезные и опасные, чем эти две курицы и им подобные существа с прямыми извилинами мозга.

О них многое мог рассказать Женя Вернер. Нацисты по крови и убеждениям. Внуки и правнуки тех, чьи имена в свое время проклял весь мир.

Женя, как и Ариан, происходил именно из такой семьи. Как и Авдеев, Вернер не пошел по тому пути, что, казалось, уготовила ему сама история.

— Знаешь, о чем я думаю, Ариан? – вдруг тихо спросил Женя на чистейшем немецком, подчеркивая важность и приватность этого разговора. Закурил сигарету, с омерзением смотря на пустоголовых кукол.

— О чем же? – поинтересовался Авдеев также на немецком.

— Вот почему в Германии, стране, где нацизм в свое время цвел буйным цветом, более правильное отношение к нацизму? Почему у них это преступление, а у нас нет? Почему они знают свою историю и считают нацистские зверства преступлениями против человечества. А у нас перед днем победы все чаще звучат вопросы: «А зачем мы сражались? За что мы сражались?» Почему безмозглое поколение, народившееся в конце прошлого века, на изломе тысячелетий, считает себя вправе рассуждать на такие темы? Почему они никак не хотят понять, что их бы не было, если бы деды и прадеды не сражались за свою страну? – Вернер говорил тихо, все так же смотря в окно.

— Может, потому, что план Ост, а затем и план Далласа все-таки сработали? – глухо предложил свою версию Ариан, сделав глоток чая, чтобы перебить горечь. – С поздним зажиганием на пятьдесят лет, но все сработало. Рухнула великая держава, народы, считавшиеся братскими, возненавидели друг друга. Ты видел программы некоторых патриотических лагерей. Они путают патриотизм с национализмом.

— Подмена идеалов, разъединение народов… — Вернер скривился. — Увы, видимо, сработало позднее зажигание. Наверное, нацистской верхушке такое не снилось и в самых сладких снах.

Расплатившись за чай, Ариан подхватил дневник и быстрым шагом направился домой. Настроение было испорчено безвозвратно.

Он хотел бы еще поговорить с Женей, но... Но сколько раз они обсуждали это? Сколько размышляли о том, почему они несут на себе этот груз вины? Почему ощущают на себе всю тяжесть чужих преступлений? Мама Жени как-то сказала, что это горе от ума. Быть может, так оно и есть. Но неужели вокруг все действительно такие тупые? Видимо… И это печально.

* * *

На часах было половина второго ночи, но Ариану не спалось. Он все размышлял о дневнике и его владельце, чьего имени даже не знал. Дневник не был подписан, а в записях мужчина его не упоминал, а о других говорил, называя по фамилии. Особо близких по имени. И парнишка действительно жалел об этом, ведь о его судьбе вне рамок этого дневника узнать будет довольно трудно. Он хотел потом спросить у Рихтер, где она взяла этот дневник, может, она знала, чей он.

Вздохнув, юноша дотянулся до прикроватной лампы, включил ее и вновь взял в руки дневник, открыв его на месте, где поставил закладку.

«6 февраля 1938 года.

Сегодня пришла срочная телеграмма из Штутгарта. Моя Агнет, мой нежный ангел, родила мне дочь! Это… Это потрясающе! Я, пожалуй, впервые в жизни даже не знаю, как выразить все те эмоции, что бурлят во мне. Грета сказала, что я свечусь изнутри, и она права. Я действительно счастлив!

Малышка и Агнет в порядке. Все прошло хорошо. Кроху назвали Анабель. Мы выбрали это имя еще до того, как я уехал сюда, в Кенигсберг. Анабель Нойман. По-моему, хорошо звучит.

Я отдал бы все, чтобы оказаться сейчас там, с ними. Подержать на руках свою кроху, увидеть моего прекрасного ангела. Боже, мне трудно дышать…»

К концу этой записи дышать было трудно уже самому Ариану, у него было ощущение, что кислород упорно отказывался поступать в легкие или же кислорода в этой комнате нет вовсе, не суть.

Оберштурмбанфюрер SS Кристен Нойман, его жена Агнет Нойман, в девичестве Бёкль, и их дочь Анабель. Бабушка Ариана.