Ночь, в самом деле, была долгой. Однако, ближе к рассвету, насильник, наконец, заснул, сжимая жертву в объятьях. Генри выждал немного, давая ему уснуть покрепче, а себе чуток собраться с силами. Кажется, задремав на некоторое время, потому что, открыв глаза, заметил первые лучи, проникающие в щель между темных штор. Осторожно выскользнув из-под руки Остина, как можно тише сполз с постели, подобрав джинсы и натянув их на голый зад, не тратя время на поиски боксеров. Обыскав брюки Остина, достал ключ, замирая всякий раз, когда тот вздыхал громче обычного или удобнее устраивал на подушке свою больную голову. Попятился спиной к двери комнаты, не выпуская спящего из вида. Краем глаза заметив черную кошку, разинувшую пасть, приложил палец к губам, и сам передернувшись от этого жеста. Вот так и сходят с ума...

Потратил лишь немного времени на поиски мобильного, и нашел свой смартфон в мусорном ведре, разбитым, что называется, вдребезги. Остин же подобными гаджетами не пользовался.

Выбравшись из дома, невольно поежившись от утренней прохлады, Генри бросил взгляд на машину. Как заманчиво было подойти и проверить, не остались ли ключи в зажигании, но он отбросил эту мысль — тачка могла стоять на сигнализации. Побежал вдоль грунтовки, в любой момент готовый нырнуть в чащу деревьев. К трассе, где даже в это раннее время можно было остановить попутку. Вчера, на машине, они преодолели это расстояние за пять минут, сегодня, на своих двоих, казалось, он бежал вечность. Предчувствие ли, паранойя, но его преследовало чувство погони, и он все чаще оглядывался и спотыкался, прислушивался, с ужасом ожидая шагов или шелеста шин по грунту. Выскочив к шоссе, Генри еще бежал некоторое время вдоль него, чтобы, услышав приближающейся автомобиль, вытянуть руку, голосуя. Однако водитель даже не притормозил. Может, водителя смутил вид парня? А время уходило, и он буквально кожей чувствовал, как таят шансы на спасение и, когда его проигнорировал четвертый частник, Генри решительно вышел на проезжую часть, вынуждая затормозить потертый пикап. Стойко выслушав все, что о нем думает немолодой фермер, попросил увезти его, куда угодно, лишь бы подальше отсюда. Он ничего не скрывал, утверждая, что его похитил и теперь преследует извращенец. И фермер, как ни странно, поверил, пообещав подбросить до ближайшего пункта полиции. Впрочем, почему странно? Генри бросил взгляд на себя: покрытое синяками тело, со следами от наручников на запястьях, кривая походка, помятые штаны, а еще искусанные губы... А когда поднял его на спасителя, почувствовал, как меняется в лице от ужаса. Мужчина успел ответить вопросительным взглядом, начиная инстинктивно оборачиваться, а в следующий миг нож Остина полоснул его по горлу. Брызги горячей крови попали Генри на лицо, заставив инстинктивно провести по нему пальцами, размазывая капли. Он увидел, как секундное изумление на лице не состоявшегося спасителя сменяется осознанием и затем ужасом, когда бедняга понял, что умирает. Генри закричал и, не оборачиваясь, ломанулся в лес. Не разбирая дороги, бежал, куда глаза глядят, движимый лишь одной целью — оказаться как можно дальше от маньяка, в заложниках которого оказался. Кровь стучала в висках, взгляд застилали слезы ужаса и отчаяния. Зацепившись за корень, упал, кажется, разбив себе колено, но времени, обратить на это внимание, не было. Бежать. "Бежать", — билась в голове единственная мысль. Укоры и угрызения совести, это все будет потом, а сейчас — бежать.

Ловкая подсечка, и Генри снова растянулся, а в следующий миг на него обрушился ряд коротких профессиональных ударов, что оставили беглеца, скорчившись, лежать на прошлогодней листве.

— Порезвился и хватит, — перевел дыхание Остин, присаживаясь ненадолго рядом. — А ты, оказывается, непослушный мальчик. Придется тебя наказать.

От тона, каким прозвучало обещание, беглец вздрогнул и зажмурился, ожидая немедленной экзекуции, но его лишь закинули на плечо, точно мешок с костями, и понесли. Домой. И он чуть не взвыл, когда понял, что бежал в обратную сторону, к коттеджу.

Открыв самую дальнюю комнату, Остин зажег свет и сгрузил ношу на металлический стол, пристегнув ремнями, распяв на нем в позе "Т". Посетовав, что ему еще надо избавиться от тела и отогнать тачку, оставил Генри в одиночестве, со светом, созерцать... мини-операционную, в которой, вероятно, и резал животных. От вида всех этих инструментов и склянок с препаратами у Генри зашевелились волосы, а душа ушла в пятки. Он задергался, пытаясь освободиться, и закричал, забывая про звуковую изоляцию. Казалось, он вот-вот сойдет с ума от ужаса, а время тянулось. Остина не было вечность, и он не мог определиться: хочет ли, чтобы она, наконец, закончилась, или чтобы продолжалась бесконечно...

Однако от его желаний в этом проклятом месте ничего не зависело. Он услышал, как скрипнула входная дверь, и его накрыло очередной волной ужаса, заставив вновь забиться в крепких, бесстрастных путах.

— Заждался? — с улыбкой на губах поинтересовался Остин, чтобы, скинув куртку, надеть белый халат и вымыть руки, после обработав еще и антисептическом.

— Отстегни меня! — потребовал Генри, холодея, надеясь, что Онстин просто хочет припугнуть, чтобы он не рыпался и отставил попытки сбежать. Конечно, надеялся. Ведь больше ему ничего не оставалось.

— Знаешь, — игнорируя требования жертвы, заметил Остин, — это будет довольно утомительно – держать тебя на цепи, пристегивая наручниками к кровати каждый раз, когда мне нужно будет отойти или захочется заняться с тобой сексом... Но, — неожиданно улыбнулся он, светло, как если бы говорил о романтическом свидании, — я знаю, как раз и навсегда решить нашу маленькую проблему.

Слово "навсегда" не понравилось Генри сразу, но что задумал похититель, он не смог бы представить и в самом страшном из своих кошмаров... Не допустил он этой мысли даже тогда, когда Остин отошел к медицинскому шкафчику, раскладывая на столе какие-то инструменты, лекарства, шприцы, бинты... Такой сосредоточенный, деловой, будто настоящий хирург перед операцией, а не психопат, не способный отличить реальность от собственного вымысла.

Вот тогда Генри дико испугался, закричав:

— Что ты задумал сделать, больной урод?!

На что Остин усмехнулся, поворачиваясь с листовой медицинской пилой в руках, его глаза зло прищурились:

— То, что сделаю и с твоим грязным языком, если ты не станешь за ним следить.

Взгляд его был холоден и полон мрачной решимости, которая пугала, наверное, сильнее инструмента в его руках, ибо не было там и проблеска сомнений.

— Нет! — закричал Генри, снова пытаясь вырваться, но тщетно. — Прошу, не надо! Не делай этого!

Ведь это действительно навсегда, а он только начинал жить, и перспектива стать беспомощным инвалидом на долгие годы совсем не прельщала. Кроме того, он представлял, какая это боль и был уверен, что просто не выдержит. Психопат, видимо тоже, потому что, успокоив тем, что у него в этом деле большой опыт, он приподнял, жертву, насколько это было возможно в таком положении, и сделал инъекцию, вколов обезболивающее в шею, и Генри чувствовал, как игла проходит меж позвонков. Больно не было, но ощущения, когда оно начало действовать, были пренеприятнейшие – позвоночник будто распирало изнутри.

Онемение заняло десять минут. Десять минут, в которые он кричал, бился в путах, чувствуя, как все хуже слушается тело, просил, обещал, угрожал, умолял, сходя с ума от ужаса и надвигающейся неотвратимости. Остин же, оставаясь глух к чужим словам, бесстрастно и методично подготавливал верхние конечности жертвы к ампутации: обработав каким-то раствором, наложив жгут и сделав еще какой-то укол.

Он утверждал, что так будет лучше. Кому, мать его, лучше? Чем?

— Остин, ну, не надо! — взмолился Генри, когда тот склонился над ним со скальпелем.

А в следующий миг зажмурился, что было сил, лишь смутно почувствовав, как горячие капли обильно оросили лицо, утонув в диком ужасе. Несколько раз он отключался, не в силах принять то, что видел собственными глазами, наблюдая точно со стороны. Хотя, наверное, лучше чувствовал бы, потому что раздвоение это пугало еще сильнее, точно он сошел с ума, а может, душа его покинула тело, не выдержав омерзительного, кошмарного зрелища. Однако холодный и сосредоточенный голос Остина, охотно поясняющий его действия, неизменно возвращал к дикой реальности, где Генри ампутировали руки. И он мог отмечать переходы от одного этапа к другому. Сперва круговым разрезом Остин пересек кожу, затем по ее краю рассек все мышцы до кости, потом последовало усечение нервных стволов… Когда Остин взял в руки пилу, Генри вновь зажмурился, услышав, как пилят его собственную кость, и звук этот впился в мозг. Лишь раз он имел глупость открыть глаза, чтобы увидеть, как только что отпиленная конечность осталась одиноко лежать на перепачканном кровью столе, и снова отчаянно зажмуриться, закричав от отчаяния.

— Теперь закроем костный опил, — продолжал комментировать Остин, пройдясь по нему рашпилем, сглаживая. – Обработаем и приступим к другой руке.

Генри отчаянно замотал головой, глазами умоляя психопата о милосердии, но тот был лишен его, движимый лишь собственными мотивами и желаниями. Созданный им мир существовал лишь по его правилам, которым было обязано подчиняться все, что в него попадало. И процесс повторился, только Генри больше не открывал глаз, надеясь, что это сон. Гребанный ужасный сон!

Он надеялся на это и когда очнулся, открыв глаза, чтоб увидеть потолок жуткого жилища Остина. Смутно, точно это было не с ним, — а может, так оно и было? – он помнил, как в течение нескольких дней приходил в себя, мучимый жестокой болью, отпускающей после того, как уверенные руки делали укол. Жаждой, что заставляла звать человека, изувечившего его. И тот приходил – ласковый, заботливый до тошноты. Проваливался обратно в липкий бред, где снова и снова лишался рук. Невольно вздрагивал всякий раз, когда к нему прикасались, шарахался от звука ненавистного голоса, причиняя себе боль. Кажется, бился в истерике… Боли не было, и Генри почти выдохнул с облегчением, решив, что это и в самом деле только приснилось в бесконечном кошмаре, когда челка упала на глаза, и он попробовал откинуть ее назад. Рука дернулась, но ничего не произошло, и он, холодея от ужаса, осмелился бросить взгляд в бок… Крик по нервным окончаниям отдался в культи – ему действительно отняли руки повыше локтя! В ужасе и отчаянии, он заметался по чужой постели, отказываясь принять реальность. С ресниц сорвались слезы. Осознание, что с этим придется прожить всю жизнь, заставляло желать смерти.

— О, ты проснулся, прелесть моя?!

Услышав голос мучителя, в котором не было ни нотки иронии или издевки, что вызывало оторопь, Генри дернулся. Повернул голову, чтобы окатить его взглядом, полным всепоглощающей ненависти, но желудок неожиданно скрутило, и он едва успел инстинктивно свеситься с кровати, давясь стоном боли, заляпав ковер тем, что было в желудке. Закашлялся, порываясь вытереть подбородок, и снова застонал, вспоминая о своей утрате.

— Бедный мой... – За него это сделал салфеткой Остин, заставив Генри отдернуться. – Ну, ну, это скоро пройдет. Кроме того, тебе так действительно лучше, — с улыбкой заметил он, сделав укол противорвотного. Присев на краешек постели, скользнул пальцами в волосы, зачесывая их назад, угадывая потребность, которую жертва не могла реализовать самостоятельно.

Господи, что он несет, тварь?! В этот момент, впервые в жизни, Генри хотелось убить, стиснув пальцами чужое горло, избавляя мир от ненормального ублюдка. Он резко дернул головой, избегая ненавистной, противной ласки, не обращая внимания, что движение отозвалось болью в культях. Воскликнул дрожащим от гнева голосом:

— Если так лучше, почему ты не отрубишь руки и себе?!

Остин засмеялся, упрямо копошась в шевелюре пальцами, и Генри не мог ему помешать:

— Потому что, в отличие от твоих, они делают все так, как того хочу я, — как само собой разумеющееся заметил он. Поднялся, чтобы с нежностью поправить повязки на культях. – Заживление идет хорошо, еще пару дней и снимем их. Хочешь есть? Я сварил бульон.

Желудок снова сжался, бунтуя на предложение, но был уже слишком пуст, чтобы освободиться от горечи, подступившей к горлу. Генри качнул головой и отвернулся, чтобы промолчать, игнорируя похитителя весь остаток дня. Он не хотел говорить, не хотел есть, двигаться… Он хотел сдохнуть. Так что поздно вечером Остин накормил жертву силой, разжав челюсти и вливая бульон, который долго булькал в горле. Какое же парадоксальное существо – человек, желая умереть, он глотает, чтобы не захлебнуться… Ночью, вывернувшись из объятий, в которых его буквально заколотило, Генри отодвинулся на самый край постели и долго пялился в потолок, пытаясь привыкнуть к мысли, что рук у него нет. Просто нет! Хотя, каким-то непостижимым образом, те продолжали болеть, и никакое обезболивающее не помогало от фантомных болей, сводящих с ума…

Проснулся он поздним утром от истошных воплей кота, в которых легко угадывались знакомый самому ужас, а еще боль. Воображение моментально подкинуло образ мини-операционной, и его накрыло волной паники, которая легко вытащила из памяти свежие еще сцены ампутации. Вжавшись в постель, Генри втянул голову в плечи, сперва пытаясь зажать уши ладонями, потом приспособив культи – хоть на что-то они годились, пусть звук и не удалось заглушить полностью. В этот момент он не мог разобрать, кого больше жалко: животное, которое убивали, или себя. Генри был им, а оно – Генри…

В себя он пришел от легких ударов ладонью по щекам, чтобы, закричав, отшатнуться.

— Напугал? – с улыбкой спросил Остин. – Пора начинать вставать, так что обедать сегодня будешь за столом. Давай сделаем укольчик…

Противорвотное. Генри узнал его по ампуле, и позволил вколоть себе препарат, который убирал нотки рвотных позывов из богатой палитры агонии, в которой он горел с тех самых пор, как очнулся. Отвернулся, демонстрируя свое отношение и отказываясь подчиняться. По щекам снова потекли слезы: бессилия и обреченности, но были немедленно стерты до омерзения чуткими и ласковыми пальцами.

— Ну, перестань. Ты привыкнешь и поймешь, что я прав. Давай, помогу сесть за стол.

И ведь усадил же! Тщетно Генри упирался ногами в пол и выворачивался из сильных рук. Снова забываясь, пытался отбиваться, и "руки" заныли. От вида еды замутило. Остин налил в бокал сока. Поднес к губам. Генри хотел оттолкнуть угощение, забываясь, и вскрикнул от боли, когда культи беспомощно и нелепо дернулись.

— Не капризничай, пей, — велел Остин, надавливая, заставляя губы приоткрыться. — Не вынуждай снова тебя наказывать.

От ледяного холода последней фразы по спине пробежал табун мурашек, Генри вспомнил, как был наказан за побег, и послушно сделал пару глотков, чтобы тут же отвернуться. Душили слезы и эмоции. И он крикнул, пытаясь понять, за что с ним так ужасно и жестоко поступили:

— Почему, Остин?!

— Потому что ты мне нравишься, — передернул тот плечами, подцепив вилкой салат, и поднес к губам жертвы, предлагая отведать его стряпни. — И я хочу, чтобы нам было хорошо вместе. Ешь.

Генри на миг онемел.

— Хорошо?.. Ты изнасиловал меня и искалечил!

Остин вдруг подался вперед, погладив Генри по влажной щеке сухой прохладной ладонью прежде, чем тот отпрянул:

— Брось, тебе же понравилось, маленький извращенец, — улыбнулся он, прикрывая глаза, наверное, вспоминая, как драл жертву снова и снова. — Ты так кричал... Что до ампутации, посмотри на это как на шаг к идеалу.

Генри открыл было рот, чтобы крикнуть, куда тот может засунуть свои идеалы, и там немедленно оказался салат, как безмолвный совет помолчать. И он внял ему, напуганный словом "шаг", как обещание новых. Сознание затопил ужас при мысли, что его разберут на запчасти, следуя извращенному представлению о любви и красоте. За первой порцией, во рту оказалась вторая, потом сок, который влили как бульон и, чтобы не подавиться, пришлось глотать. Генри мутило, и он пытался вырваться из цепкой хватки Остина, но потуги эти были жалки, особенно теперь, когда у него отняли руки, и он не мог сам даже почесаться, не то, что в сортир сходить…

— Вот так, хороший мальчик, – Остин заботливо вытер салфеткой подбородок Генри, по которому тек попавший мимо сок, а так же грудь и губы, вызывая нервную дрожь. Коснулся их своими в целомудренном поцелуе, точно ударившем током. Господи, он не выдержит этого! Мысль о том, что он застрянет в этом жутком месте наедине с маньяком надолго, возможно на годы, вытолкнула из груди стон раненого зверя. – А теперь горячее.

Остин вышел, чтобы торжественно внести и поставить перед жертвой… его собственную запеченную руку. Генри закричал и в ужасе отшатнулся от угощения, завалившись вместе со стулом, не в силах задержать падение, и оно вышло болезненным. Впрочем, что такое боль в сравнении с тем ужасом на грани помешательства, который стал его спутником в этом доме? Игнорируя боль, он пополз, отталкиваясь ногами, не понимая, не желая понимать тщетность этих усилий. Извивался, когда его попытались поднять и вернуть за стол, отбиваясь ногами. Не отдавая себе отчета в поступках, обозвал похитителя людоедом, за что получил по губам, а также обещание вымыть с мылом грязный рот. Затих лишь, когда ему вкололи успокоительное.

— Это отвратительно!..

— Почему же? – словно не замечая, что собеседник все еще близок к истерике, Остин отрезал кусочек, отправляет его в рот. — На вкус ничем не хуже говядины. Попробуй.

Второй кусочек мяса он поднес к губам жертвы.

К горлу подступила тошнота, угрожая вернуть салат на тарелку, и Генри плотно сжал губы, отчаянно мотая головой. Дернулся, порываясь зажать рот руками, когда, упомянув бульон, которым поил его последние несколько дней, Остин настойчиво повторил предложение. Получив отказ, схватил за подбородок, оставляя следы от пальцев, из железной хватки которых тщетно было вырываться. Не прошло и пяти минут, как Генри вкусил собственной плоти. Проглотив три куска, все же умудрился отвернуться, кашляя. Не в состоянии выбрать: проглотить комок, застрявший в горле или исторгнуть и быть наказанным за испорченный ковер. Остальное доел Остин, нахваливая молодое мясо любовника.

— Знаешь, — доверительно поделился он, облизав кончики пальцев, когда мясо все же упало камнем в желудок Генри, — я бы хотел извлечь из твоей груди и съесть еще бьющееся сердце, чтобы ты принадлежал мне целиком, душой и телом, в этом мире и за его пределами. Но тогда, мне не с кем будет поговорить… Тем более, — Остин улыбнулся, — ты и так принадлежишь мне.

Он посмотрел в упор, и блеск в его глазах скрутил внутренности. Сердце испуганно забилось, пока было еще в состоянии, хотя на краткий миг в голове промелькнула мысль, что вырвать его было бы милосерднее, ведь тогда для жертвы все бы закончилось: и боль, и постоянно чувство страха, ожидания расправы, и домогательства. Поднялся, заходя за спину, и положил на вздрогнувшие плечи ладони, поглаживая. Горячее дыхание коснулось щеки, когда он прошептал на ухо:

— Нет, все-таки решение было верным. Таким: беззащитным, похожим на античную статую, ты возбуждаешь меня еще сильнее.

— Остин, прошу тебя… — судорожно выдохнул Генри, внутренне напрягаясь. Даже легкие прикосновения вызывали панику и невольную дрожь, а уж мысль о сексе... — Я не хочу.

Тот фыркнул:

— Ты всегда так говоришь. Нравятся подобные игры, да?

Лилейно шепнул он, прежде чем, рывком подняв, выбить из-под Генри стул и уложить грудью на стол, безжалостно смахнув рукой прибор и тарелку. И тот вскрикнул от боли и неожиданности, от ужаса, оказавшись лицом перед тарелкой с собственными костями.

— Не надо!

— Заткнись, — велел Остин, прижимая одной рукой к столешнице и легко удерживая.

Заместо кляпа, между зубов вставили лучевую кость и, вместо того, чтобы выплюнуть, Генри сжал ее, когда над его телом снова надругались.

— У тебя потрясающая задница, — отвесил Остин комплимент, когда все, наконец, закончилось, отступая.

Генри же, обессиленный и дрожащий от переполняющих его эмоций, так и остался неподвижно лежать на столе, уткнувшись лбом в столешницу. Вытерев себя салфеткой и застегнув штаны, — о, как он сейчас завидовал даже этим простым действиям, которые отныне были недоступны, — Остин погладил Генри по волосам, скользнул ладонью по спине.

— Какой восхитительный вид, — заметил он, не торопясь придавать измученному телу более уместную позу.

И ком скатился с горы, сорвался с кривящихся губ вместе с истерическим смехом, который Генри не в силах был остановить. Он медленно сполз на пол, чтобы свернуться на ковре, выдыхая сквозь неестественные звуки:

— Какой же ты урод! Урод!..

По щекам вновь потекли слезы, только он не мог сказать, да и не задумывался: режет это глаза безудержный смех или с ними выходит боль, что разрывала изнутри. Задыхался, не в силах сделать глоток воздуха от спазма, стиснувшего горло. Генри смутно помнил, как вкололи очередной укол, подмыли его и вернули на постель. Остин вытянулся рядом, осторожно приобняв и устроив голову Генри у себя на плече, перебирая пальцами волосы. Поцеловав в макушку, с улыбкой поведал, как хорошо им будет жить здесь вдвоем, когда Генри научится быть с ним. И тому, как еще никогда, захотелось сдохнуть...