Подзатыльник это не больно. Больше обидно, когда ты сидишь с каменным лицом, а тебя выворачивает наизнанку, и про себя ты молишь только о тишине и одиночестве. Она кричала сейчас от бессилия, злобы и обиды на все, произошедшее с ней, он от этого же бессилия молчал, после того как остался высмеянным ею. Она кричала и до этого, требовала ответа на свой вопрос. Он ответил, как на духу, но в ответ получил лишь обвинение во лжи и еще большую злобу. Это было больнее подзатыльника.

А дальше посыпалось все то, что он слышал уже сотни, если не тысячи раз: он неблагодарный, ничего не стоит и ничего не добьется. В эти моменты она ненавидела его. Ненавидела отчаянно и искренне. Он понимал, он видел это. Пытался закрыться, не реагировать, но комок подступал к горлу. Ему тоже отчаянно хотелось кричать и ненавидеть, так же искренне. Но он не мог. Просто глотал слезы. А ее бесило молчание.

После она хлопала дверью и уходила в другую комнату, а он еще долго слушал ее сетования на то, что она всю жизнь положила на его благо, а он самая неблагодарная сволочь на свете. Даже в эти моменты он не мог ее ненавидеть. Он нашел отраду в бумаге и ручке. Нет, не вел дневник, но в этих своеобразных записях выплескивал все то, что так и не посмел сказать ей. Они не умели разговаривать друг с другом. Она сразу кричала, он же замолкал, не имея права ответить, не зная, как ответить на этот град оскорблений и унижений, которые она такими не считала.

Потом все сходило на нет, а он все размышлял, что с ее психикой надо что-то делать. И ему со своей тоже, потому что от нее уже мало что осталось. Когда она не орала в пылу гнева и отчаяния, они могли поговорить. На отвлеченные темы. Не затрагивая того, что произошло: это все равно что наступить на те же грабли: она начнет кричать, а он, даже если ответит, останется неуслышанным.

После она обижалась, что он мало говорит с ней, а когда он заметил, посмел заметить, что многое хочет оставить при себе, это обидело ее и она закатила истерику. Ведь никого ближе нее у него не будет. Да, это так. Но он не мог довериться ей.

Никогда больше. Он не мог довериться ей, потому что она видела только то, что хотела видеть, и слышала только то, что хотела услышать. Она вряд ли знала его по-настоящему, только то, что он позволял узнать, только то, каким она представляла его.

Потому что каждое его откровение, каждая его мечта, которую он приносил ей в немой мольбе помочь, сберечь, будет растоптана в порыве ее гнева. Когда она вновь будет ненавидеть его слишком искренне, чтобы любить.

От оклика на кухне Кирилл вздрогнул и, отложив ручку, убрал альбом в стол. Его стол она тоже ненавидела. Причем независимо от ее состояния.

Послышался еще один окрик, и парню пришлось ответить:

— Иду, мама, иду.