Что такое семья? Некоторые энциклопедии дают следующее определение: «Семья — основанная на браке или кровном родстве малая группа, члены которой связаны общностью быта, взаимной помощью и моральной ответственностью». Кирилл считал, что это определение не семьи, а некого сожительства. По его мнению, мир всегда делился на «своих» и «чужих». И вот «чужими» для него зачастую были те, кто был связан с ним родственной связью. Да, они были его родственниками, но не были его семьей.

И в тот вечер они доказали, что они чужие не только для него, но и друг для друга.

Праздничный ужин. Причина застолья не так важна, в любом случае, это был лишь повод. Стол в гостиной сервирован на одиннадцать персон. Собрались все. Мама во главе стола, отчим рядом с ней, по другую руку от нее — золовка. Далее его тети, потом бабушки, друг напротив друга и дальше двоюродные братья и сестры. Кирилл сидел напротив мамы. Ему хотелось поесть и уйти, как можно скорее. Подальше от этой невообразимой фальши и «радостных» улыбок.

Знала ли мама?

Да, конечно. Но все еще надеялась как-то все сгладить. Она всегда на что-то надеялась. Кирилл же считал надежду самым лживым чувством из всех, что могли существовать. В отличие от мамы, юноша не питал иллюзий — за этим столом все друг друга ненавидели и этого было уже не исправить. Кирилл не знал, с чего точно все это началось, но он рос в окружении лживых улыбок с самого детства.

Когда-то, по детской наивности своей, он считал, что его все любят, как и любого ребенка, но всего один случай расставил все на свои места.

У младшего брата отчима в то время родился второй сын, и бабушка с его стороны как раз зашла на чай. Кирилл, которому было двенадцать, крутился на кухне рядом с мамой.

— Вот, у нас теперь свой Кирюша появился, — с улыбкой похвасталась ему бабушка Таня, потрепав севшего на стул мальчика по волосам.

Ничем не примечательная фраза, возможно, бабушка даже и сама не поняла, что именно она сказала, но точки над «i» были расставлены, собственно, как и приоритеты. Для них Кирилл был чужим и навсегда таким останется.

Поэтому сейчас, когда он сидел за столом среди этих людей, ему было противно едва ли не до тошноты, нет, он простил ту обиду, заставил себя простить, но не смог забыть. И не мог понять, как можно быть такими лицемерами. Он лицемерить не желал и не так давно едва не пожалел об этом. Юноша влез в скандал родителей, встав на сторону матери. Оскорбил отчима. За что получил и от него и, в итоге, от матери. Кирилл пытался объяснить ей, что ему очень обидно за нее, но в ответ получил фразу, которую никогда ей не забудет и, наверное, никогда не сможет простить. «Это моя семья и я разберусь сама!». Кирилл онемел на мгновение, не понимая, как могла мама сказать подобное, но факт оставался фактом. Он хотел спросить у нее: «А я? Я не твоя семья?», но понимал, что если сейчас выдавит из себя хоть звук, не сможет сдержать истерики. Поэтому послушно проглотил обиду, словно иголку, что, в конце концов, вонзилась в сердце.

И вот сейчас он сидел в компании этих совершенно лицемерных людей и ждал, пока алкоголь сорвет с них маски.

Долго ждать не пришлось. Пять рюмок — пять тостов, и маски начали медленно сползать с их лиц.

Сцепились из-за какой-то ерунды, но им был нужен лишь повод. Кирилл позволил себе усмехнуться, спокойно подъедая свой салат. Скандал тем временем разгорался, и вскоре родственники перешли на личности. Досталось и Кириллу, который все так же молча усмехался. Он так и не понял, за что золовка обозвала его неблагодарной тварью. Впрочем, это его совершенно не затронуло. Молча поднявшись из-за стола, юноша улыбнулся этой женщине и спокойно все с той же улыбкой ответил:

— Из ваших уст, сочту за комплимент.

И ушел в свою комнату, заперев дверь на ключ. Вот и посидели родственнички.

Впрочем, ему уже было пора просыпаться.

Две пощечины анестезиолога привели его в себя, правда ровно настолько, чтобы юноша открыл глаза и вновь уснул, даже не запомнив этого пробуждения. Следующий раз он открыл глаза, когда каталка вздрогнула на очередном порожке, тоже, впрочем, ненадолго, но пары секунд хватило, чтобы ответить на вопрос врача и запомнить этот момент. Затем, уже в палате, он заметил, обращаясь к мужчине, который перекладывал его на кровать, что тот может сделать как ему удобнее, ведь Кирилл все равно не чувствовал ног. А дальше наступило состояние между сном и реальностью. Когда реальность медленная и вялая, а сон отчаянно не желал принимать молодого человека в свои объятия. Обычно оно проходило через час-два, но в этот раз все шло не по плану. Мама уже беспокоилась, да и не только она, поэтому Кирилл сделал над собой усилие, чтобы разогнать туман в голове, что противным приторным привкусом остался на языке. Почему-то этот вкус напоминал ему детский орбит, который, по понятным причинам, юноша терпеть не мог. Взяв телефон, он зашел в интернет и написал лучшему другу, который ждал известий с самого утра, что он в порядке.

К вечеру он, наконец, полностью проснулся, правда, в его груди комом стояла тошнота. Впрочем, это не самое противное, что могло быть. К ночи начала сходить на нет спинальная анестезия, что не позволяла ему чувствовать боли в ноге, которую сегодня тщательно переломали и «построили» заново. Но анестезия проходила медленно, и ему было просто неприятно, но не более. Когда пришел врач, Кирилл заставил себя слабо улыбнуться и ответить на вопросы, а после «не заметить», как мать ловким, давно отработанным движением пихнула в карман белого халата энную суму денег. «Благодарность» — называли это врачи, «взятки» — тихо перешептывались в палатах родители.

Кирилл до сих пор помнил, в каком трансе прибывал, когда мама соседа по палате озвучила суммы, которыми «благодарили» врачей, когда они впервые за много лет вновь приехали в эту клинику. Единственное, чем Кирилл мог хоть как-то оправдать своего врача, так это то, что тот не назначал суммы и готов был сделать все бесплатно. Ну как… Сказано это было в контексте того, что «если денег нет совсем, то я согласен сделать все бесплатно». В общем, оправдание звучало крайне и крайне слабо. Но Кирилл не мог ничего поделать, людям свойственно было оправдывать тех, кому они доверяют, а Сергею Дмитриевичу волей неволей доверять приходилось.

Переведя дыхание, Кирилл выкинул из головы лишние мысли и попытался сосредоточиться на чтении научно-фантастического рассказа, коими тешил себя каждый раз, как приезжал в клинику. Парнишка знал, у него впереди тяжелая ночь.

Во время вечерней инъекции обезболивающего он все размышлял, почему после него всегда становилось больнее, чем было? Точнее, почему после трамала сразу сходила на нет спинальная анестезия? Странно…

Нет, первая ночь не самая тяжелая, Кирилл это точно знал, поэтому просто терпел, плотно сжав губы. Первая ночь после операции всегда бессонная для него. Но не спал он вовсе не из-за боли. Кирилл просто не хотел спать. Он, конечно, знал, что на следующий день ему сие аукнется, но заставить себя не смог.

На следующий день бессонная ночь и впрямь сделала ситуацию невыносимой. Кирилл отчаянно хотел спать, но боль, которая стала теперь почти невыносимой, не позволяла ему такой роскоши. Впрочем, все не так прискорбно, ведь боль была не так сильна, просто он уже устал от нее, понимая, что ее ничего не облегчит. На любую попытку задремать расслабленные мышцы немедленно начинали дергаться, сокращаясь, от чего мозг разрывался от боли. К обеду, он, едва не получивший инфаркт от громко хлопнувшей двери, сам себе напоминал наркомана во время ломки и, пожалуй, не только себе. Ему невыносимо хотелось сорваться, наорать на кого-нибудь или просто тупо разреветься, как девчонке. Но он не мог себе этого позволить. Когда пришел Сергей Дмитриевич, он оценивающе посмотрел на мальчика, оперевшись руками на одну из металлических спинок его кровати, и сам ответил на свой не заданный вопрос:

— Ну, дела вижу, что хреново.

Кирилла так и подмывало ответить, что тот выглядит не лучше, но он сдержал приступ раздражения, лишь криво усмехнувшись в ответ.

Мужчина и впрямь выглядел не очень, бледный, уставший, с трехдневной щетиной и даже, кажется, немного похудевший. Впрочем, на то была вполне объективная причина — декабрь, конец года, государство скидывало последние на этот год квоты на операции. В отделении не протолкнуться. Вместо шестидесяти человек лежало восемьдесят пять, не учитывая тех, кого растолкали по другим отделениям. И это только дети, а с ними лежали еще и родители. Хотя родители это проблемы не врачей, но других родителей. А у докторов по пять-шесть операций каждый день. И количество пациентов отнюдь не уменьшалось. На место уехавших клали новеньких. Конечно, в клинике всегда было много народу, но к новому году был просто аншлаг. Да и врачам нужно было подзаработать на грядущие зимние каникулы… Но это уже на их совести.

В этот день, после вечернего укола, Кирилл вырубился и спал до самого утра. Проснувшись по привычке в семь, взял телефон, привычно кинув сообщение другу, который уже собирался на работу. Когда тот вышел из сети, мальчик вновь окунулся в мир научной фантастики. А еще болтал с молоденькой мамочкой мальчика, своей соседкой по палате. Аня веселая хохотушка, но и она уже держалась из последних сил, в те дни смех ее все чаще отдавал нервными нотками. Не до смеха стало всем, когда у Кирилла случился приступ аритмии и юноша не мог сделать вдоха. Странное состояние, длящееся не более секунды, но Кириллу бы так страшно, он не понимал, почему подобное произошло, ведь ничего особенного не случилось. Кирилл читал, его позвала Аня. Он ее слышал! Слышал, но стоило ему поднять взгляд, сердце сжалось, и он не смог сделать вдоха.

А после его вновь ждала бессонная ночь, и эти бесконечные шесть с половиной часов, он клял своего доктора, который отменил ему сильнодействующее обезболивающее. А утром надо было ехать домой. Нет, Кирилл, конечно, подозревал, что его врач садист, но чтобы настолько… Хотя о чем тут говорить? Стоит припомнить только случай на посту медсестер, где Сергей Дмитриевич столкнулся со своим маленьким пациентом, который приехал исправлять неудачную операцию на тазобедренном суставе.

В этой клинике дети всегда были развитые не по годам, по той простой причине, что, развиваясь в «тепличных» условиях, Они знают и умеют, в меру своих возможностей, гораздо больше, чем их сверстники, распыляющие себя на все подряд.

И вот этот серьезный малыш лет семи спросил у своего доктора: «Что, опять бедро ломать будете?», на что получил такой ответ, от которого даже давно привычного ко всему Кирилла, пробрал нервный, почти истеричный смех: «Ну, зачем же ломать? Пилить!» — улыбнулся ребенку доктор без всякой задней мысли.

Нет, конечно, это была не склонность к садизму, а профдеформация. Хотя кто его знает… Сам-то Кирилл давно понял, что к Норину за советом лучше не обращаться: у него чувство юмора сильнее чувства жалости. Впрочем, наверное, так оно и должно быть.

Утро было кошмарным, во всех смыслах, у матери сдавали нервы и Кирилл это понимал, но кто подумал бы о его нервах, пострадавших от наркоза и не только. Ему приходилось только терпеть. А ведь это все только начиналось, впереди были более пятисот километров пути. Зимние дороги и так в России не сладость, а когда ты после операции, все болит и тебя в добавок тошнит… Ни в сказке сказать, ни матом сформулировать.

Когда они, наконец, добрались домой, Кирилл был раздражен на всех и вся и потому огрызнулся на мать, за что и получил от нее. Его всегда поражало, почему она срывается на нем без всякой на то причины и он не имеет права ответить, а он за одно выражение лица получает скандал?

Впрочем, матушка быстро остыла, и он смог перевести дух. Для того чтобы буквально в этот же день стать объектом идиотских нападок двоюродного брата. Конечно, Кирилл понимал, что реагировать на них — это опуститься до его уровня. Но он и так был в довольно выведенном из равновесия состоянии, которое усугубилось из-за выходки кузена. И, казалось бы, ерунда: Кирилл рассказывал матери о том, что вычитал в интернете, делясь впечатлениями, эмоционально, вдохновленно, в общем, наверное, немного громче, чем следовало бы, а кузен говорил по телефону. И мог бы дорогой кузен просто попросить быть чуточку потише, но с идиотами история, соотносимая с талантливыми людьми, если идиоты, то идиоты во всем.

Кирилл, наверное, всю оставшуюся жизнь будет вспоминать то, как кузен «попросил» его быть тише. Двоюродный брат сидел позади юноши и тот не видел, что он делает, поэтому, когда на плечо «упала» ладонь кузена, он почувствовал, что сердце оборвалось. А следующее мгновение ощущалось, словно кто-то замедлил реальность, электрический импульс прошел вниз по позвоночнику, неся с собой боль в спине, и дальше в ноги, заставляя мышцы сокращаться, из-за чего Кирилл рефлекторно согнул их в коленях и мозг буквально взорвался ослепительной вспышкой боли, еще долго после этого терзавшей ноги. Мальчик едва успел зажать рот ладонью, сдерживая вскрик, но слезы сдержать не удалось. Кирилл с ужасом и мольбой посмотрел на пораженную мать, но та лишь приложила палец к губам, прося потерпеть. Кириллу хотелось, наконец, раскричаться, сказать, что он терпит едва ли не всю жизнь и дело не в физической боли, но, как и прежде, он проглотил эту обиду.

А кузен лишь удивленно спросил: «А что я такого сделал?»

Кирилл сжал зубы, чтобы не покрыть его матом. В прошлый раз подобная несдержанность аукнулась ему весьма ощутимо. Это был как раз тот момент, что косвенно преследует его даже во снах. Скандал с «тетушкой». В отношениях с ней он теперь вел себя так же, как и она с ним: лицемерно улыбаясь, тихо презирал. Впрочем, как он узнал позже, мама вела себя точно так же. И после ему было смешно наблюдать, как, фальшиво улыбаясь, две женщины говорили друг другу, как они сильно соскучились, мысленно мечтая оказаться как можно дальше. И отмыться. Несомненно, отмыться.

Он также презирал и отчима, шептал, что ненавидит, но никогда бы не сказал этого вслух, не потому, что боялся или его держали правила этикета. Его держало то, что матери будет больно и неприятно. Впрочем, о его эмоциональном состоянии думали редко, не то чтобы специально, но отчаянно не понимая ни его, ни того, что делают ему очень больно. Кирилл всегда остро чувствовал, что его не воспринимают личностью в этой семье, если брать обширное понятие их семьи: все дяди и тети, кузены и кузины. Они видели в нем лишь истерика с нестабильной психикой, и им было как-то невдомек, что они сами усугубляют его состояние. Даже мама, которая была в курсе всех тонкостей его диагноза, вела себя как… как остальные. А еще они не имели представления о таком понятии, как личное пространство. Входили в комнату без стука, брали без спроса компьютер, аргументируя… Да, порой они аргументировали это тем, что это принадлежит не ему. Так что о каком уважении личности могла идти речь? Когда он был в гипсе, то терпел, стиснув зубы, потому что полностью зависел от них, но когда гипс сняли, терпение Кирилла начало заканчиваться. Хотя чашу терпения, конечно, переполнило не это.

Ему было до одури страшно снимать гипс и вставать на ноги впервые за год. И он был рад, что рядом была не мама, а бабушка. Нет-нет, у него была хорошая мама, он любил ее, но порой у нее происходил сдвиг по фазе. Можно было просто перетерпеть, сжав зубы как обычно, но тогда, когда он делал первые шаги в шинно-кожаных аппаратах, его нервы были уже на пределе.

В ту неделю его день проходил по определенному графику, и любое в него вмешательство вызывало взрыв. Таким вмешательством, несомненно, становились звонки матери, поэтому он все реже брал телефон из рук бабушки.

У Кирилла с его бабушкой, в основном, были прекрасные взаимоотношения, но не стоит забывать, что бабушка это мама мамы. Общие черты характера все равно передаются по наследству. И это создавало вполне конкретные проблемы. Бабушка также не замечала, как больно делала ему словами, брошенными вскользь без задней мысли.

Даже утром перед операцией она нашла, в чем его упрекнуть и, конечно же, не удержалась от этого. Кирилл знал, что ему нельзя биться в истерике, и он предпочел просто проспать все время вплоть до операции. Как чувствовал, что на операционном столе поспать ему не удастся. Как такое возможно? Анестезиолог решил, что операцию, которая продлится от силы полчаса вместе со всей подготовкой, можно провести и без наркоза, просто под блокадой нижних конечностей. Конечно же, у юноши спросили, согласен ли он на это, и под напором врача он согласился. Еще им двигало банальное любопытство.

Коридор, операционная, писк аппаратуры. И в тот момент, когда его перевернули на бок и начали намечать место, куда ввести иглу, ему стало очень страшно. И это было гораздо больнее, нежели сама инъекция. Но тут открылась дверь, и вошел Сергей Дмитриевич, и Кириллу стало капельку легче. Вплоть до того момента, как доктор начал говорить:

— О, решили в сознании? Это хорошо, сразу сможет поесть зато.

— Кому чего, тебе лишь бы пожрать! — фыркнула анестезиолог в ответ.

Кирилл, может, и хотел бы хихикнуть, но лишь сильнее вцепился пальцами в матрас и тяжело дышал от напряжения. Распирающее чувство внизу позвоночника сводило его с ума, он с трудом подавлял все рефлексы организма, чтобы не вздрогнуть и не дернуться. Двигаться было нельзя.

Перевернув парнишку на спину, медперсонал закрыл ему обзор шторкой, и пока Кирилла подключали к противно пищащей аппаратуре и ставили в запястье катетер, он пытался анализировать собственное состояние, но давалось ему это с большим трудом.

Тяжело мыслить рационально, когда ноги медленно теряют чувствительность, погружаясь в ледяной холод, а ты точно знаешь, что через пару минут над ними будут колдовать скальпелем.

Врачи что-то обсуждали, но Кирилл словно провалился куда-то: его обзор сузился до одной точки на желтом потолке, слух до писка аппаратуры и стука крови в висках. Наверное, он был на грани обморока, так разум спасал себя от затопляющего его ужаса. На какой-то момент Кириллу показалось, что он сейчас и без наркоза заснет. Но манжет тонометра, сжавший руку юноши, вырвал его из этого болота, от чего он и вздрогнул. Доктор тут же отдернул скальпель.

— Больно? Мы можем еще подождать, пока окончательно онемеют… Кирилл в ответ невнятно промямлил про давление и тонометр, на что хирург вопросительно приподнял бровь, а анестезиолог пояснила:

— Измерение давления ему не нравится. Резко слишком.

— А, ну да, мне бы тоже не понравилось без предупреждения.

Разум юноши медленно прояснился и он, наконец, включил свое любопытство, навострив ушки. От информации, поступающей от медиков, хотелось нервно смеяться, впрочем, как и всегда рядом с Сергеем Дмитриевичем.

Что обсуждают врачи во время операции? Что угодно, кроме самой операции. Технические характеристики нового автомобиля, понижение зарплаты, последние слухи, ходящие по клинике. На последнем Кирилл постарался сконцентрироваться особенно, чтобы не дать ужасу вновь затопить его сознание. Пусть он и не чувствовал боли в ногах, довольно трудно игнорировать ощущение, когда кость «тянется» за металлоконструкцией, которую вытягивают из берцовой кости, словно не желая ее отдавать. Внешне юноша старался оставаться спокойным, и лишь быстрое пиканье аппаратуры выдавало его истерично колотящееся сердце.

Кстати, о слухах, он давно подозревал, что родное отделение это не иначе как дружный мед.серпентарий, но чтобы настолько… Таким интригам позавидовал бы и самый талантливый писатель детективов.

Последний раз Кирилл вздрогнул, когда щелкнули ножницы — швы были наложены, операция завершена. Потом его перекладывали и он мельком взглянул на свои ноги, в то же мгновение ощутив, что сознание стремится ускользнуть от него, быстро и неумолимо, но юноша удержал себя в руках. То, что Кирилл ног не чувствовал, а вследствие и не контролировал — это было еще полбеды, к этому привыкаешь еще после первого раза, но видеть их без гипса, висящимии плетьми, было странно и страшно.

Когда через два дня ему разрешили вновь начать тренироваться, он думал, что будет хуже, что будет больнее и тяжелее. Не сказать, что обошлось совсем, но он, конечно, знал, на что идет, всегда знал и при формальном присутствии выбора, как такого выбора у него не было никогда.

Вот сейчас он пытался заставить себя разжать пальцы, отпустить ходунки и остаться стоять, оперевшись ногами на высокую кровать. Кирилл понимал, что никуда не упадет, потому что сзади кровать, сбоку бабушка, и он в любое мгновение сможет схватиться за ходунки. Но от одной мысли остаться без самой надежной опоры у юноши темнело в глазах, а ладони мгновенно становились холодными и мокрыми. Паника сжимала горло. Бабушку он слышал как сквозь вату. Она уговаривала его успокоиться, ведь он и правда никуда не упадет, а он все пытался объяснить ей, что все понимает, но страх сильнее. Она не слышала его. А вот он постарался услышать. Глубокий вдох и медленный выдох. Кирилл знал, что ему необходимо побороть себя, но… Парнишка крепко сжал пальцами ходунки. Для него это слишком. Паника отступала медленно, но думать почти мгновенно стало легче. Когда стук в висках утих, Кирилл обратил внимание на окружающий его мир, и взгляд сразу же зацепился за кусочек коридора, видневшегося в открытую дверь, где происходил еще один акт экзекуции: малыш лет пяти стоял посреди коридора, вцепившись в ходунки, и плакал навзрыд, в то время как его мама, находящаяся почти на грани истерики, пыталась заставить его идти. Кирилл в тот момент со злостью подумал, что ее бы поставить на место этого малыша, которому не столько больно, сколько тяжело, ведь шинно-кожаные аппараты на его ногах весили едва ли не больше, чем он сам. Вздохнув, юноша сам себе покачал головой, мамочку ему тоже было очень жаль, но ему было трудно ее понять, зато несчастного малыша он понимал очень хорошо. Он, конечно, может пройти до конца коридора, как того от него требует мать, у него есть и сила и возможность, но он отчаянно не понимает зачем и почему. Зачем ему делать то, чего он не хочет, потому что это тяжело, больно и не несет ничего кроме страданий и почему мама требует, чтобы он насиловал себя? У детей нет осознания того, что нужно через «не хочу», «не могу» и «больно». У них нет понятия «самопреодоление». А еще они не понимают, для чего им это делать. Для них «нормально ходить» или просто «ходить» не то чтобы абстрактное, но достаточно не применимое к своей личности понятие. Они, конечно, знают «как», но не знают «каково». Им сравнивать не с чем.

Переведя дыхание, Кирилл на мгновение прикрыл глаза, чтобы через мгновение все же разжать бледные от напряжения пальцы.

Самопреодоление — это тяжело, зачастую очень страшно. Поэтому дети так неохотно на это идут. Некоторые взрослые не идут вовсе.

Взрослые… Их Кириллу, пусть уже не ребенку, но все еще находящемуся по другую от них сторону, было не понять. Вот маму, например. Он совершенно не понимал многих мотивов ее поступков. Он не понимал ее и, в силу характера, наверное, никогда не стремился, а если и стремился когда-то, то натолкнулся лишь на стену. Она любила его, очень, он это понимал, иначе бы не шла ради него на такие жертвы, но это была своеобразная любовь, свойственная его маме, двоякая. Она то хвалила его, то, сама того не замечая, унижала, хотя, может, он и преувеличивал. Скорее это были попытки вернуть его с небес на землю, как она думала, вот только Кирилл всегда оценивал себя адекватно. Он, конечно, не был королем мира, но и смешивать с себя с безликой серой массой никогда бы не позволил. Хотя, может, она бессознательно стремилась сделать его таким, как все? Но он ведь уже был другим, и это следовало учитывать. И дело было не только в его физических недостатках, но в том, что, отталкиваясь от его физического состояния, он и психологически развивался иначе. Он был лишен возможности бегать и прыгать, но всегда был любознательным. Не имея возможности бегать с другими ребятишками по улице, да и не испытывая особого на то желания, он неосознанно компенсировал это, развивая себя интеллектуально.

Кирилл плохо помнил то время, когда в первый раз лежал в клинике, все же ему было всего семь, но бабушка рассказывала, что многие старшеклассники открывали рты, когда он блистал знаниями по астрономии и истории. Это было давно, но у него была хорошая база, поэтому, когда все же пошел в школу, переведясь в пятом классе с домашнего обучения, он стал лучшим в классе. Умный и активный, он оставил своих одноклассников далеко позади себя. Он гордился этим тогда, но не зазнавался и старался помочь одноклассникам подтянуться. Но они, колючие словно ежики, воспринимали его в штыки или не воспринимали вовсе, а он отчаянно не понимал, почему и что он делает не так. Он узнал об этом на пару лет позже в возрасте лет тринадцати, когда волею случая его занесло на персональную страничку его учительницы русского и литературы, на одном из интернет ресурсов для педагогов. На этой страничке шло бурное обсуждение его, Кирилла, сочинения. Оно получилось достаточно глубокомысленным для его возраста, это признавали все. Но не это его заинтересовало — больше смутило — а то, что далее шло обсуждение его личности. Его учительница рассказывала не только, какой он умный и добрый, но как и за что его не любят одноклассники. Он, сам того не понимая, сваливал на одноклассников весь груз своих знаний и не понимал, как можно не понимать такие элементарные вещи, тем самым ставя их в неловкое или даже унизительное положение. Кирилл тогда жутко смутился, он не хотел так, но это в его характере, он не умел иначе, впрочем, как и все такие дети. Может, от неосознанного желания доказать себе и окружающим, что в этом он им не уступает и даже превосходит? Кирилл не знал. Но если тогда, в тринадцать, он унижал их, сам того не понимая, то сейчас, в семнадцать, придя в школу после полуторагодового отсутствия, он унижал их сознательно и с удовольствием. Он вернулся в класс на один день, чтобы защитить свой проект, что делал самостоятельно без помощи учителя, потому как на домашнем обучении на это времени просто не выделяется. Он, конечно, мог, как и все предыдущее время, просто оставить это учителю, но нет. Ему отчаянно хотелось показать им всем, что, несмотря ни на что, он лучший, гораздо лучше их всех вместе взятых. Поэтому он вошел в класс с идеально прямой спиной, уверенным шагом, смотря прямо, а не в пол, как обычно. И пусть, что с тростью, скоро он избавится и от нее.

За полтора года, что он пробыл на домашнем обучении, он изменился. Наверное, потому что учителя, давно убедившиеся в том, что он лучший не только в классе, но и вообще по школе, если брать среднестатический показатель, убедили в этом и его, водрузив на голову корону самодовольства, не переходящего, впрочем, в тщеславие и гордыню. Кирилл знал, где остановиться, всегда признавал свои ошибки и готов был работать не покладая рук. Но в тот момент он пришел в класс королем и буквально упивался тем, что его слушают, открыв рты. Юноша с нескрываемым удовольствием наблюдал за тем, как одноклассники затихают и тушуются и, теперь не скрывая, смотрят на него кто с завистью, кто с раздражением. А может, они так и смотрели все годы, а он в силу своей детской наивности не замечал этого?

В любом случае, по окончанию урока Кирилл сидел в компании одноклассницы и они немного повздорили на тему того, что он не придет на последний звонок и выпускной. Он и хотел бы объяснить, почему, но его ведь не поймут, да еще и обидятся. Хотя на что обижаться? Разве он не прав в своем желании не участвовать в этом лицемерии? Ведь, правда, большего лицемерия, чем когда ученики поздравляют и благодарят ненавистных им учителей и говорят, как будут скучать по школе, которую искренне ненавидели все это время, человечество еще не придумало. Как раз в этот момент за ним зашла мама, и, из вежливости поболтав с учителем, они вместе направились домой.

— Нет. Ты что, правда, не собираешься на выпускной? И на последний звонок не пойдешь? — спросила у него мама, когда они сели в машину и, получив утвердительный кивок в ответ, возмущенно воскликнула. — Я вообще тебя не понимаю!

Кирилл лишь усмехнулся в ответ, уже давным-давно смирившись с этим фактом и со многими другими, а затем все-таки заметил:

— Меня не обязательно понимать. Главное любить и кормить вовремя.