Допускали ли вы мысль, что так называемый продукт работы головного мозга, именуемый снами, есть нечто большее, нежели искаженная подсознанием обработка дневных событий, дум, тревог? Нет? А напрасно. Сны — это другая реальность. Мы создаем ее, она создает нас — все просто и сложно одновременно. Недаром они могут так много рассказать о том, что происходило, происходит и даже произойдет с нами. Что случится, если мы не внемлем предупреждению... Нужно только научиться читать их образы, понимать на уровне интуиции. И выбросьте дурацкий сонник — он только уведет от истины, ведь у снов нет, и не может быть стандартного толкования. Осознав и научившись видеть, вы получите огромную власть — прежде всего над своей жизнью.

Однако считаю своим долгом предупредить: порой нам свыше дается великая сила, используя которую неумело и бесконтрольно, можно натворить дел, о которых успеешь пожалеть.

В тот памятный пасмурный вечер свел меня случай в метро с бывшим одноклассником и соседом по парте. Занудой в школе Гришка слыл страшным, зато у него завсегда можно было списать контрольную по математике, химии, физике и прочим точным наукам. Признаюсь честно: я не узнал его сразу. Ну, шагает рядом каланча под два метра ростом в потертой джинсовой куртенке и штанах, мало, что ли, акселератов в Питере?!

А вот Григорий меня признал. Нагнав, хлопнул приятельски по плечу:

— Влад, сколько лет!

Я улыбнулся, отыскивая в закоулках памяти имя, принадлежащее рыжему, веснушчатому верзиле:

— Гриша?! Векшин. Ты, что ли?

— А-то.

— Надо же… Изменился — не узнать, — соврал, конечно. Просто неудобно получается, десять лет пользовался человеческой добротой, а встретились и не узнал. — Где ты сейчас, чем занимаешься?

— В метро, — усмехнулся он невесело, на лицо легла тень, печать усталости и следствия нерешенных проблем. — А если серьезно — учусь. В ИМЧ и заочно в инсти¬туте Электрофизики и энергетики.

— Где, где? — переспрашиваю. — ИМЧ?

Гришка оживился, чувствуется, в излюбленную его тему угодил.

— Институт мозга человека, — расшифровал он. — Слушай, такие горизонты отк¬рываются для научных изысканий, ты не представляешь. Только вот времени свободного почти нет, так что из берлоги своей редко вылезаю. А ты, я слышал, с работы вылетел?!

Что тут скажешь, оперативно работает разведка.

— Ничего, другую найду — дело нехитрое, — угрюмо ответил я.

— Начальство надо уважать, — попенял приятель. Оставалось только диву даваться, откуда ему известны нюансы, в которые посвящен лишь очень узкий круг людей.

— Не знаю, как ты, а я вижу разницу между уважением и лизанием задов.

— Ты утрируешь.

Подошла электричка, и мы, повинуясь всеобщему людскому потоку, втис¬нулись в душный вагон. Народу понабилось... Нас прижали друг к другу, под лопатку впился чей-то острый локоть, в нос ударил нестерпимо резкий, приторный запах духов, вызвав непреодолимое желание чихнуть и утереться уголком серой пушистой шали, покоящейся на плече. Я не видел Гришкиного лица, лишь затылок и оттопыренное ухо, но по тому, как он напрягал и расслаблял кисть, вцепившуюся пальцами в поручень, я мог судить о его нетерпении, а может, сомнениях. Но не пытался как-то повлиять, все еще помня ему призыв пресмыкаться перед тупым боровом.

Через пару остановок народ схлынул. Именно тогда, в тишине опустевшего вагона, Григорий, наконец, решился:

— Влад. У меня к тебе предложение есть.

— Мм? — с любопытством посмотрел я на книжного червя.

— Как ты смотришь на перспективу послужить на благо науки?

Здрасьте, приехали.

— Это как? Передать свой мозг в ИМЧ? — усмехнулся я.

Гришка обиженно потупил взгляд:

— Ты зря язвишь, я ведь на полном серьезе. Видишь ли, какое дело… Я не шутил про открытия — изобрел аппарат, а добровольца, чтобы проверить машину в действии, не найду.

— Да ну? — откровенно рассмеялся я. — Подопытные свинки перевелись?

— Смешно.

Вижу, расстроился приятель. Задумался. Руки в карманы запихнул, того и гляди прорвет подкладку насквозь длинными узловатыми пальцами. Светлые брови, имеющие обыкновение взлетать от удивления, сошлись у переносицы, бледные губы вытянулись в линию. Обидел.

Я примирительно толкнул его в бок.

— Ладно, не дуйся – армейский юмор. Ты вот что, помести объявление в газете, а лучше в сети выложи, авось и откликнутся смельчаки.

Гришка грустно покачал головой:

— Думаешь, самый умный? Я рассматривал такой вариант, но отклонил. Ведь узнает кто, аппарат отберут, а мне статью впаяют, за несанкционированные опыты над людьми. «Заявите. Заявите, а то мы сами заявим» — цитировал он Бушу из небезызвестной комедии Гайдая. — По своим надо искать. Вот хотел тебя приобщить… — оставил Гришка ненавязчивые намеки.

И закралось мне тут сомнение, что встреча наша была не так уж случайна. С другой стороны, все верно и логично. Когда-то я использовал Гришку, теперь он хотел поступить так же со мной. И в том не было ничего дурного, поскольку так устроен наш мир, где даже самые бескорыстные поступки совершаются, в первую очередь, для себя.

— А что хоть за чудо-машина такая? — спросил я, вовсе не желая давать ложных надежд, а просто из любопытства.

— «Сноходец», — Григорий буквально засветился, как новенький самовар. — С его помощью можно проникнуть во сны человека и менять их. В перспективе, даже корректировать его поведение, пристрастия, отучить от вредной привычки или, наоборот, что-то привить. Возможно, обучать… во сне.

Оо, куда изобретателя понесло-то…

— А потом продать аппарат военным? Они бы нашли, куда его применить.

Гришка насупился, проигнорировав вопрос, а может, сочтя его риторическим.

— Ну что, согласен?

— Ох, не знаю, — протянул я. — А вдруг после твоих экспериментов я слечу с катушек, или того хуже, превращусь в слюнявого идиота? Оно мне надо?

— Какой риск, Влад, — увещевал друг детства, — самое страшное, что грозит Сноходцу — приснится кошмар. Так ты у нас не робкого десятка, в армии, небось, не того еще насмотрелся, а, Влад?!

И настала моя очередь нахмуриться. Случайно ли изобретатель попал по больному месту, или удар был целенаправленный, но он достиг цели.

— Армию не трогай.

Взгляд собеседника скользнул прочь:

— Прости.

И снова это неприятное чувство, будто копались в моем белье…

— Так как?

— Не знаю... — вновь протянул я. — Надо подумать. Согласись — есть над чем.

В ответ сдержанный кивок:

— Лады. Запиши телефон, позвонишь, когда надумаешь.

Заметьте, не «если», а «когда» — не наоборот.

— Да ну, к черту! — отмахивается Сашка, выкидывая с обрыва еще тлеющий окурок. — Эх, хорошо полетел... Оно, может, и выгодно, но после дембеля ноги моей не будет в этих проклятых горах!

— Куда подашься? — вяло интересуюсь я, вороша палкой крохотный костерок, горящий почти прозрачным пламенем в лучах миновавшего зенит солнца.

Сашка ерошит ладонью свои белобрысые волосы, я машинально копирую жест, ощущая смутное беспокойство — что-то неосознанное, но раздражающее, словно песок в ботинке.

— Известно куда: домой, в Калугу. Меня невеста ждет...

Глядя на его силуэт на краю обрыва, я слышу еле различимый плеск реки внизу — так отдаленно, что это кажется галлюцинацией, пытаюсь вспомнить нечто важное. Что-то я должен сказать...

Пуля разрезает прозрачный кавказский воздух и ударяет Сашку в плечо... Я вижу это словно кадры замедленной съемки — вот он раскачивается на краю, пытается удержать равновесие, вскидывает здоровую руку, каменное крошево подается под тяжелыми ботинками...

Я скидываю с себя оцепенение, бросаюсь к нему, воздух сопротивляется, становясь вдруг вязким, как жвачка... Движения преступно медленные... На мгновение мне кажется, что я успею его удержать, но пальцы скользят по Сашкиной камуфляжной куртке, и он срывается, так и не проронив ни звука. А я тянусь ему вслед, забыв про снайпера, и кричу, кричу, пока в непредставимой дали не раздается оглушительный, а на самом деле едва слышный удар тела о камни...

И просыпаюсь.

Может, я кричал и в реальности, но сейчас в комнате остался лишь шум дождя да мерное тиканье старых настенных часов, угадывающихся где-то в темноте...

Фонарь за окном, едва пробивающийся сквозь дождь и ветви деревьев, кидает на пол и край кровати неровные полосы холодного света... Они выхватывают из мрака бессмысленные узоры старого ковра, сползшую простыню и ноги в тяжелых ботинках, покрытых капельками воды — наверное, их обладатель добирался под дождем...

Я поднимаю взгляд и без удивления узнаю знакомый силуэт.

— Привет, — говорю я и не могу не спросить: — Ты жив?

— Как же иначе, — хрипло отзывается Сашка. — Я же здесь.

— Да, глупый вопрос, пожалуй, — усмехаюсь, но смех повисает в воздухе совсем неуместно.

Мы молчим. Наверное, я должен что-то спросить — столько лет не виделись.

— Твоя невеста тебя дождалась?

Лучше-то вопроса не нашлось, что вы...

— Нет, — холодно ответил Сашка, не выходя на свет. С его одежды течет вода. — Мне пришлось задержаться на Кавказе несколько дольше, чем рассчитывал.

— Как рука? Ты знаешь, я пристрелил того урода, который ранил тебя...

Боже, что я несу!

— Скажи, Влад, какая мне теперь разница? — он тяжело опускается на край кровати, мне в нос ударяет резковатый запах застоявшейся воды, и в неверном свете фонаря я вижу его распухшее лицо, синие губы, запекшуюся кровь в выцветших, безжизненных, как проволока, волосах... Один его глаз с тоской созерцает меня, второй, весь в прожилках крови, уставился в стену...

— Я не успел, да?

— Не успел, — подтверждает Сашка, пытаясь покачать головой — она ходит, словно на шарнире, с волос летят затхлые брызги. — Там, внизу, было так холодно...

— Зачем же ты встал на самый край? — страдая, спрашиваю я.

— Там был... такой простор. Мне такого больше не увидеть — немногое видно из-под земли...

— Сашка... Прости...

— Тебя никто не ждал, ты никому не был нужен, почему ты выжил?! Почему ты, а не я?! И все, что ты можешь сказать, это свое дурацкое «Прости»?! — его голос, клокочущий водами горной реки, срывается на что-то невнятное, ледяные, как сама смерть, пальцы впиваются мне в горло. Я задыхаюсь от страха и холода, который растекается по телу. Мир звенит, теряет цвета, распадается...

И я сел на кровати, просыпаясь, на этот раз по-настоящему.

В окно били утренние лучи, постель была скомкана, одеяло сползло на пол. Я дышал, словно загнанный зверь, сердце едва не выпрыгивало из груди. Это был сон, сон, просто сон — слышал меня? Все хорошо, никто за тобой не придет, придурок, — хватит трястись и вглядываться в тени по углам!

Нет, к черту такие ночки! Все, мертвый армейский друг, теперь я найду на тебя управу...

Я встал с поля боя, с вечера бывшего постелью, и направился к стоящей в коридоре сумке, чтобы спустя полминуты набирать номер Векшина.

Должно быть, из окружения Григория Данилыча Векшина так и не сыскалось глупцов, подобно мне решившихся на участие в эксперименте, так как он ухватился за звонок, как торгаш за выгодного клиента. Обещая не только избавить от кошмаров, но и наладить мою жизнь. От последнего, помня о разнице во взглядах, отказался, махнув, не глядя, на бесплатную кормежку.

Мы выбрали время, когда предки Григория укатили в Турцию, отмечать второй медовый месяц, и я переехал к нему, побросав в сумку самое необходимое.

— Ты мне расскажешь свой сон? — спросил Векшин, угощая отцовским кофе, который тот привез из самой Бразилии.

— Это необходимо? — напрягся я. Не хотелось лишний раз воскрешать то, что отчаянно и безуспешно пытаешься забыть.

Гришка пожал плечами:

— Поглядим. Как я уже говорил, аппарат не испытан. Вот проведем эксперимент, выявим его возможности и потенциал, узнаем о снах поближе… Тогда можно будет судить.

— Понятно, — пальцы стиснули крепче чашку, в надежде изгнать холод, медленно завладевавший телом. — Ну, вот тогда и расскажу.

— Лады.

А пока я буду видеть чужие сны, где Саша меня не достанет. Ведь не достанет? Так хотелось выспаться…

— Ну что, покажи, что ли, свое чудо техники.

Стряхнул я с плеч депрессию, даже сумев вполне весело и беззаботно улыбнуться. В конце концов, для меня жизнь продолжалась. И с этим надо было как-то жить. Затушив сигарету о дно хрустальной розетки, которую предоставил мне на замену пепельницы изобретатель, я поднялся, еще раз подчеркивая, что тема о моих проблемах временно прикрыта и пора переходить к делу.

В комнате Векшина царил, мягко выражаясь, художественный беспорядок. Аппарат стоял в головах заваленной книгами кровати. Впрочем, «аппарат» — это было громко сказано — груда железа сомнительного происхождения.

— Под ноги смотри.

Очень своевременно предупредил Григорий. По полу тянулись провода, о которые я едва не споткнулся.

— Ну. Расскажешь про него немного? Я ведь отдаю в его власть очень ценную вещь.

Тот кивнул и выдал:

— Главная деталь Сноходца, несомненно, энцефалограф. Он регистрирует мозговую биоэлектрическую активность, позволяя осуществить качественный и количественный анализ реакций головного мозга на основе его электрических импульсов. А благодаря моим усовершенствованиям, способен еще и менять рисунок мозговых волн, что позволяет регулировать состояние добровольца во сне и, если что, разбудить.

Я уже хотел было попенять, чтобы выражался человеческим языком, но окончание фразы моментально переключило внимание на принципиально иные вещи. Я напрягся, уточняя:

— Если что? — вроде как мне была гарантирована безопасность…

— Ну, мало ли, сны, знаешь ли, разные бывают.

— Угу.

Мне ли об этом не знать.

— А монитор для чего, будет показывать, что я вижу?

— Нет, биотоки: твои и носителя, то бишь, со случайно зафиксированными биотоками другого спящего. Я синхронизирую их, и ты сможешь не только увидеть его сон, но и принять в нем участие. Но мысль интересная. Может, однажды он станет способен и на такое.

— Понятно. Гриш, а…

Векшин вскинул руку, обрывая фразу:

— Влад, давай ты будешь звать меня Крыс, ладно. Терпеть не могу свое имя. Григорий… — передразнил он бабушку, что в нашем общем прошлом каждый божий день встречала его из школы.

— Крыс? — я подавил улыбку. — Забавная кликуха. За что прозвали?

— Не кликуха, а ник, — поправил Гришка, надувшись. — Потому что везде пролезу и отовсюду выкручусь.

— Понятно. Нет проблем, Крыс.

— Ну, раз нет, приступим?

Я кивнул, видел ведь, что изобретателю уже неймется проверить чудо-машину в действии. Чтобы узнать: гений он непризнанный или идиот, угробивший несколько лет жизни на бесполезную рухлядь. Да и смысл тянуть, в самом деле? Раньше сядешь — раньше выйдешь. А время было позднее, с «клиентом» проблем не возникнет.

— Раздевайся и ложись на кровать, — велел Крыс, не оставляя подопытному времени передумать.

— Догола?

— Чего? — не понял Гришка.

— Раздеваться догола?

— Аа… Зачем же, до трусов, — зарделся он, отводя взгляд от моего обнажающегося торса и бросаясь разбирать завал.

— Это так обязательно?!

— Ну, как бы тебе объяснить... Мы ведь не знаем, насколько мощна модель, а спектр раздражителей, воздействующих на человека — велик. Боюсь, не потянет. Поэтому мы постараемся по возможности сократить их количество до минимума. Я отключил телефон, остановил часы, закрыл форточку… А вдруг одежда щекотать будет или, скажем, пряжка на живот давить? Да, — спохватился он, — не забудь в сортир зайти, как-никак полтора часа раздетым лежать.

— Как скажете, доктор, — молвил я, впрочем, без особого энтузиазма.

Разделся, повесил одежду на спинку высокого стула и вытянулся на прохладной льняной простынке, разглядывая белый потолок, совсем как в госпитале или… в морге. Глазом моргнуть не успел, а Гришка тут как тут, нахлобучил мне на голову сетку, под которую крепились электроды энцефалографа, присоски к вискам прилепил…

— Не дергайся, — ворчал он на каждое телодвижение подопытного, реагирующего то на щекотку, то на холод нетерпеливых пальцев, действовавших так уверенно, что почему-то на периферии сознания начинали копошиться страх и паранойя.

Наконец, Векшин велел закрыть глаза, опустив на веки металлические кругляши, обозванные им электродами, как покойнику, ей-богу, и проинструктировал:

— Доберешься до места, наблюдай, анализируй, делай выводы, но, что бы ни случилось, не задерживай взгляд долго на одном предмете. В противном случае, — опередил он мой вопрос, — сон оборвется, и эксперимент придется начинать сначала. Ладно, считай до десяти, — и крутанул ручку регулятора интенсивности.

— ... четыре, пять, шесть, — бормочу я, силясь разглядеть в темноте название незнакомого переулка — табличка покачивается от ветра, издавая неприятный ржавый скрип — что за старомодная причуда, эти подвесные таблички…

Единственный фонарь уныло созерцает улицу пустым патронником, и я решаю — Бог с ним, с названием.

Мир чужого сна выглядит вымершим — ни цвета, ни звука, ни движения. Я не замечаю в туманно-серой ночи ни единого признака обитаемости. Время идет, но ничего не происходит, ровным счетом ничего — лишь дома разглядывают меня темными провалами окон. Света настолько мало, что я не могу даже по бликам понять, есть ли там стекла. Да ветер гоняет по асфальту скелеты прошлогодних листьев...

В голову лезут разные мысли. Опасные мысли, нехорошие. Вот возьму и застряну не пойми где, между реальностью и сном, и буду до конца дней своих слоняться по пустынному городу, изредка подвывая для антуража... Что тогда прикажете делать?

Картинка-то нерадостная...

По спине ползут мурашки, однако задерживать на чем-то взгляд, как учил Крыс (тьфу, привязалось-таки дурное прозвище), я пока временю. Во-первых, не дай Бог, машина сломалась — выйти не выйду, а паника начнется, будьте уверены. Во-вторых, эксперимент есть эксперимент. Я сюда не в турпоездку прикатил, так что поставленную задачу надо выполнять. Изобретатель машины, попади он сюда, вероятно, обратился бы к богатому запасу научной фантастики, наверняка скопившемуся в его светлой голове еще со школьных времен. Мои же познания в этой области ограничивались «Головой профессора Доуэля», которую навязала школьная программа и которая явно не могла служить руководством в данной ситуации. Шанс отыскать в закоулках памяти что-то похожее был практически нулевой. Вот ведь я — неуч... А, ладно. Придется импровизировать.

Я прекратил ломать голову и просто побрел по безымянному переулку. Самым разумным казалось погулять тут отведенные полтора часа и, уповая на гениальность изобретателя, верить, что по истечении установленного срока машина вернет сознание в родную оболочку, оставленную на попечение господина Векшина.

Улица выглядит какой-то статичной, плоской, неестественно ровной, нет никаких отличительных особенностей, словно все эти дома, мостовая и деревья — забытая киношниками декорация к какому-то низкопробному фильму ужасов. А толкни пальцем одну из трехэтажных лачуг — и она рухнет к чертовой матери, подняв облачко картонной пыли...

Дорога идет под уклон. И что-то начинает меняться... К добру это или к худу?

И тут раздается хлопок выстрела. Полузабытый рефлекс бросает тело наземь, распластав на асфальте. В нос бьет запах гари, шелестит газета, гонимая ветром по пустынной мостовой. Мир, рожденный подсознанием неизвестного, который мог быть моим знакомым, президентом США или, чем черт не шутит, мной самим, более не кажется застывшим. Все оживает, наполняется звуками ночи, запахами, еле уловимым движением, серая картина становится цветной и объемной, словно кто-то заливает краской пустые контуры предметов, а время снова начинает течь...

Тогда я вывел первый закон бытия сновидений:

Сон — не есть отрезок, имеющий конец и начало, он подобен маленькому мирку, замкнутому на себя, а спящий видит только его часть, которая прорисовывается детально и наполняется цветом по воле его подсознания. Весь же остальной мир существует как бы в ожидании момента, когда спящий решит им воспользоваться.

Тогда я, скорее всего, попал во временной отрезок, предшествующий видению, или просто очутился в стороне от места разворачивающихся событий. Вполне правдоподобная версия, не хуже прочих.

Я протягиваю руку и, ухватив трепыхающийся газетный листок, подношу к лицу, взгляд скользит по строкам «Известий». Но необходимый мне угол пожрало пламя. Кроме того, несчастную газету несколько раз мочил дождь, а затем сушило солнце, отчего бумага пожелтела и сморщилась — и я понимаю, что она не может сообщить мне даже сегодняшнее число.

Рядом, за углом, воет собака. Протяжно и глухо — к покойнику.

— Ну, спасибо, Гришка. Удружил, изобретатель.

Человек, одиноко стоящий посреди улицы, отличная мишень, как для опытного стрелка, так и для зеленого салаги. Так что я, не будь дураком, прижимаюсь к обочине. И вижу красноватый огонек, одиноко мерцающий в конце улицы, которая кажется непреодолимо знакомой.

«Слава богу» — подумал я и прибавил шаг.

Случилось ли это по воле случая, или же сновидение оказало свое влияние, только я неожиданно для себя самого из созерцателя превратился в участника, да столь стремительно, что не успел ни с мыслями собраться, ни приготовиться к кошмару, поджидающему за углом.

«Боже, куда я попал?!» — мелькает в голове мысль, а рука уже сама подхватывает заостренный кол, что лежит возле мертвого человека на асфальте, и посылает орудие в грудь нападающего упыря.

— Обернись! — молит встревоженный женский голос, и я беспрекословно повинуюсь. Как раз вовремя, чтобы покончить с еще одной тварью.

Обливаясь черной кровью, вампир рассыпается в прах, и я вижу свою спасительницу.

— Откуда ты взялся? — спрашивает она, вскинув голову, и невесть откуда налетевший ветерок колышет короткие завитки светлых волос, оттеняющих ровный загар ее кожи.

— Я…

— Господи! Их количество растет день ото дня, — незнакомка, вздохнув, склоняется над мертвецом. Узкая ладонь ложится на белый лоб и закрывает остекленевшие глаза. — Прости, Макс. Покойся в мире.

Осиновый кол с неприятным звуком вонзается в сердце и остается торчать из груди человека со следами клыков на оголенном горле.

В свете круглого фонаря, второпях пристроенного в развилке черемухи, возникают неясные фигуры — от одного их вида живот сводит судорогой. Они идут медленно, пошатываясь, однако, как я успел убедиться, атаки их могут быть весьма стремительны, несмотря на видимую неуклюжесть. Упыри.

— Смотри, — кончиком пальца трогаю даму за плечо.

Незнакомка круто разворачивается на каблуках и ругается так, что даже прапорщик из моей роты покраснел бы от смущения, будь он жив. Хватается за кол, но так и не кидается в атаку — понимая, что шансы у нас невелики. Шесть к одному — соотношение не в нашу пользу, даже будь они обычными людьми. С двумя человек еще сдюжит, выкрутится как-нибудь, но куда девать третьего? Самое время сматываться, достаточно задержать взгляд, но я, как истинный, мать его, джентльмен, посылаю невмешательство к чертям. Пусть это лишь сон, для меня и для нее он реальнее далекой реальности, и я решительно сжимаю ее похолодевшую ладонь, пытаясь приободрить. Ведь я-то знаю, что происходящее не более чем сон, и мы находимся далеко друг от друга и в безопасности. Она мирно посапывает в теплой постели, а я, опутанный проводами, лежу пластом на белой простыне.

Уголки губ блондинки приподнимаются в неуверенной улыбке. Я улыбаюсь в ответ...

И тут на плечи мне рухнули небеса...