Автомобиль несся по ночной трассе. Или, скорее, летел, как казалось со стороны. Плавные линии корпуса, обтекаемые потоками ночного дождя, выглядели, словно случайный, а оттого идеальный взмах кисти с акварелью. А может, и как картина в стиле экспрессионизм — не шедевр, но претендующая на это звание, а может, для кого-то уже являющаяся таковым. Но в любом мало-мальски ценном произведении искусства есть несколько слоев: то, что видит человек сразу, и то, что может разглядеть, приглядевшись, всмотревшись в пелену дождя и попытавшись разобрать что-то за тонированным наглухо боковым стеклом. Конечно, каждый увидит свое: кто-то богатого бизнесмена, кто-то избалованную девицу, и только автор знает, что за толщей водного потока и бронированными дверьми скрывается другое произведение искусства.

Художнику всегда казалось, что мрамор слишком холоден, а слоновая кость при всей своей податливости в умелых руках не всегда может передать эмоциональную окраску, а потому для этого своего творения он выбрал фарфор. Именно этот материал смог передать всю аристократичность и трагизм, заточенные в хрупкой фигурке и идеально прямой спине. Казалось, от напряжения у него сводило плечи, и даже удобное кожаное сидение не могло помочь ему расслабиться. Но взгляд небесно-голубых глаз был спокоен, без боли, без смятения, и только собственное отражение в черном стекле заставило его стыдливо и обреченно прикрыть глаза.

У мастеров фарфоровых кукол есть старая как мир традиция — в голову своей куклы они всегда вкладывают кусочек глины, вкладывая характер куклы и ее мысли. У этой хрупкой, ангелоподобной куклы были мысли и характер, не соответствующие ни его внешности, ни даже его имени. Создавая странный и где-то даже страшный контраст. Не о войне должно думать столь хрупкое существо, не о боли и смерти, не о жертвах и не о том, что у него руки по локоть в чужой крови. Но, по сути, у Элиаса не было выбора. Он родился в этом мире — мире бесконечной, но незримой войны между посвященными людьми и созданиями ночи, которые, казалось, были порой старше самого человечества.

В жизнь мальчика война ворвалась, когда ему было три, забрав с собой мать и окончательно ожесточив отца, превратив его из трепетного и любящего отца в хладнокровного истребителя вампиров, возглавившего посвященных. А Элиаса из сына в наследника и головную боль ночных тварей. Неудивительно, что именно он был гарантом мирного соглашения в войне, где не будет победителей.

Автомобиль затормозил настолько мягко, что в первое мгновение Элиас даже не понял, что произошло, но вот бронированная дверь безжалостно распахнулась, разрушая всякую иллюзию безопасности, и он спокойно выбрался наружу, сразу же оказываясь под прикрытием зонта. Его встречали, как высочайшую персону, дорогого гостя, но юноша не тешил себя иллюзиями — он всего лишь пленник, и пока он жив, перемирие будет прочно. Человеческая жизнь коротка, кто бы спорил, но даже пятьдесят-шестьдесят лет без войны — это немало.

Каждый шаг, будь то по ступеням или уже в особняке — добровольно и с достоинством. На эшафот нужно подниматься только с гордо поднятой головой. Но, оказавшись в мрачном, вычурно и несколько кичливо обставленном тронном зале, он не чувствовал себя ни опалым аристократом, ни жертвенным агнцем, коим его считали все его друзья и соратники, скорее, гамбитом — необходимой и точно просчитанной потерей, малой жертвой в большой игре. Элиас осознавал свое положение, и оно не было ни унизительным, ни возвышающим — оно было необходимым. А оттого он спокойно смотрит в прекрасное лицо врага, выдерживая этот насмешливый взгляд. Даниель действительно прекрасен — он обладает грацией хищника и ликом самой смерти, не уродливой, но благородной. Пасть от его руки — это честь для многих воинов, но принц восстания, как называют его здесь, понимает — его здесь ждет отнюдь не смерть.

Шахматы — это тоже искусство, как игра, так и фигуры. Деревянные, костяные, каменные — созданные вручную, они помнят тепло своего мастера, они помнят то, что он вкладывал в них, и каждые обладают своей энергетикой. Элиасу всегда нравились деревянные — теплые, гладкие, кажется, что почти живые. А вот Даниелю больше нравятся каменные: холодные, вечные, бесчувственные. И ему нравится то смятение, что отражается в небесно-голубых глазах, когда он медленно подходит к пленнику, как смятение сменяется пониманием, когда он кладет руки на плечи юноши. Вампиру нравится еще и то, как пленник словно каменеет, когда его тонкие пальцы сжимают хрупкие плечи, но притом безропотно открывает тонкую, почти лебединую шею, смиряясь с неизбежным. И клыки входят в чужое тело легко, и чужая жизнь с привкусом металла покидает хрупкое тело, уступая место хладнокровному бессмертию, уступая не без борьбы — бьется в чужих руках, словно бабочка в паутине. Даниель чувствует себя художником, и это приятно, но истинное удовольствие не в этом. Истинное удовольствие в понимании — сейчас он сотворяет новый шедевр, изменяя саму суть творения Божьего. Именно в его руках невзрачная белая пешка становится черным ферзем.